Любовь Рябикина

Василий Геранин

 

ЗВЕЗДА ДАВИДА

 

повесть

 

Седой мужчина сидел в автобусе и смотрел в окно на пролетающие мимо южные  просторы. Мелькали селения и небольшие городки. Несколько раз промелькнули грузинские блокпосты. Он видел и не видел их. В ушах отчетливо звучало «Бьется в тесной печурке огонь, на поленьях смола, как слеза…».

Старик потер с усилием висок, стараясь сбросить наваждение. Откуда-то доносился странный грохот. Он посмотрел на соседа, молодого парня, с наушниками от плеера на ушах. Грохот доносился из его наушников. Парень сидел, удобно откинувшись на спинку кресла и покачивая головой с закрытыми глазами в такт этого грохота. Нога в модном остороносом ботинке слегка притопывала. Старик снова отвернулся к окну.

Проплыл мимо автобусного окна крутой каменистый слон. Старик его уже не видел. В черно-белом мареве вставало прошлое…

 

Казачья станица в Казахстане. Ранняя весна. Уходит прочь от села отряд молодых мужиков, одетых кто во что. Месят грязь сапогами «в гармошку». И залихватски играет гармонь в руках впереди идущего казака. Кто-то оскальзывается, разражаясь незлобивым матерком. Кто-то смеется над товарищем, все же угодившим рукой или коленом в грязь. Идет справа по обочинке молодой лейтенант в широких галифе. Молодцеватый, в ладно сидящей форме. Время от времени он оборачивается назад и покрикивает на казаков:

— Не отставать! Разговорчики! Подтянуться!

С плачем идут за отрядом бабы. Ковыляют старики и старухи. Некоторые опираются на палки, оставляющие в грязи глубокие следы. Время от времени слышится стариковское:

— И чаво этим финнам потребовалось у нас?

— Жили бы сябе…

— Ан нет! Земли у них видите ли мало…

Весело бегут слева и справа дети. Некоторые несутся босиком, не обращая внимания на холодную землю. Чувствуется, что такие пробежки им не впервой. С завистью смотрят, забегая вперед, на братьев и отцов подростки.

Станичники понемногу отстают. Вначале останавливаются старики и старухи. Затем и те, кто помоложе. Встают на пригорке подростки и дети, глядя вслед родным. Лишь одна баба продолжает брести за отрядом, прижимая к груди младенца. Вцепилась в ее широкую цветастую юбку маленькая девочка, часто падавшая и неумолчно хнычущая:

— Мамка, пошли домой! Домой хочу…

Не слышит баба, продолжает шагать следом и часто оборачивается молодой широкоплечий казак. Наконец не выдерживает и кричит:

— Акулина, возвращайся! Не рви ты мне душу!

Останавливается женщина. Горестно глядит вслед отряду. Девчушка сильнее вцепляется грязными ручонками в материнскую юбку. Подняв голову, с испугом смотрит на лицо матери, а то на глазах преображается. Бегут горькие слезы по щекам. Изо рта вырывается и несется над степью крик раненой птицы:

— Вася-я-я!!! Родный мой…

 

            Грузинский дворик. На скамеечке в углу, под вьющейся старой лозой винограда, сидит седой старик. Перед ним стол заставленный разнообразными холодными закусками. По обе стороны поставлены широкие скамейки. Из дома доносятся оживленные женские и мужские голоса. На пиджаке старика, закрывая половину груди, висят ордена и медали. Седые волосы тщательно прикрывают лоб. Седая борода закрывает половину лица. Издалека доносятся победные марши сорок пятого. Старик задумчив и грустен.

С гвалтом и шумом вбегают во двор дети. Старик приходит в себя и теперь глядит на ребятишек. Они смотрят на него. Высокий худенький парнишка спрашивает:

— Дедушка, ты расскажешь нам сегодня о войне? Ты редко говоришь об этом.

Второй мальчик, большеглазый и пухлый, просит:

— Расскажи, как ты в плену был и как тебя там приняли за еврея. Я говорил моим друзьям, но они не верят…

Девочка, единственная среди мальчишек, тоже задает вопрос:

— Дедушка Георгий, ты много фашистов убил?

Старик тяжело вздыхает и смотрит на горы. Обводит взглядом детей и вдруг откидывает седые волосы со лба. На морщинистой коже выжжена звезда Давида…

Молчат дети. Молчит старик. Звезда становится все ярче и все больше. Начинает гореть красным огненным цветом. На ее фоне появляется надпись:

 

ЗВЕЗДА ДАВИДА

 

            Старые грузинские мелодии. Звучит голос с акцентом за кадром:

            — Я родился и вырос здесь, в Грузии, в пригороде Кутаиси. И по национальности я чистокровный грузин. Мой отец был простым сапожником и он был хромым с детства. Я был старшим. Мама воспитывала нас, семерых детей, пряла и ткала, вела хозяйство…

           

            Почти такой же дворик, но намного беднее. Крыша дома покрыта камышом. Не беленые стены сложены из серого камня. Тоненький хилый росточек лозы в углу двора и несколько старых построек, крытых тростником. На колышки изгороди, отделяющей огород от двора, надето с десяток глиняных крынок. Сушится на шесте залатанная одежда. Женщина в длинной темной юбке, такой же темной кофте и платке старательно подметает двор, тщательно сбрызгивая его водой из широкой миски. Из дома доносится постукивание сапожного молотка. В калитку буквально влетает молодой крепкий парень и кричит:

— Мама, война началась! Из города уполномоченный приехал. Радио на площади заработало. Германия на нас напала. Объявлена мобилизация. Мужчины уже собираются в центре села. Я тоже пойду на войну…

У женщины веник выпадает из рук. Она прижимает обе сложенные ладони к груди и бледнеет на глазах. Потом тихо, не веряще, говорит:

— Сынок, какая война? Сталин с немцем договор заключил о мире…

Парень подошел ближе, собираясь объяснить. Из дома выходит широкоплечий мужчина в запачканном кожаном переднике. В руке недочиненный башмак. Он сильно прихрамывает, приволакивая правую ногу. Лицо выдублено ветрами и солнцем. Он строго говорит:

— Георгий, тебе только двадцать пять. Ты жениться собираешься. Тебе рано на войну. Ты у нас единственный кормилец…

Парень упрямо набычивает голову, окидывая родителей темными засверкавшими  глазами:

— И все же я пойду! Добровольцем. В нашей семье я самый старший и я единственный мужчина. Не красиво будет, если из каждого дома мужчины пойдут воевать, а из нашего никто не пойдет!

Отец вздохнул, облокотившись на косяк. Посмотрел на застывшую жену, с мольбой поднявшую руки к нему и к небу. Кивнул грустно:

— Будь я здоров, я бы пошел. Вот тут ты прав. Что же, сынок, иди! Держать не стану. Твою лозу виноградную… — Он кивнул на чахлый росток: — …я сохраню…

От его слов жена заплакала, подняв передник к лицу. Веник так и лежал у ее ног. Георгий подошел к матери и осторожно обнял ее за плечи:

— Мама, не плачь! Все говорят, что это не надолго. Прогоним немцев и я вернусь. Обещаю, беречь себя….

Она уткнулась ему в грудь горько плача. Из дома выскочили две девочки-подростка, удивленно глядя на мать и брата…

 

Стоит на перегоне поезд. В теплушках переодетые в обмундирование солдаты. Двери теплушек открыты. Сидят на краю теплушки свесив ноги несколько мужиков. За их спинами толпятся товарищи. Один из сидящих тот самый молодой казак, что оборачивался к жене. Это Василий Макагонов. Мимо пробегает не молодой военный с кубарями. Все мгновенно затихают. Он смотрит на выглядывающих солдат и спрашивает:

— Шоферить кто может?

Макагонов отзывается:

— Есть.

Офицер, уже развернувшийся, чтоб бежать дальше, резко останавливается:

— «Эмку» умеешь водить?

Василий кивает:

— Сумею, товарищ лейтенант. Пробовал несколько раз.

Лейтенант командует:

— Тогда бери свои вещи и за мной!

Макагонов вскочил на ноги, ловя удивленные взгляды. Наскоро попрощался с сослуживцами, быстро пожимая многочисленные руки. Схватив скатку и вещмешок, выскочил из вагона и направился следом за полковником, широко шагавшим к голове эшелона…

 

Та же станица в Казахстане. Мчится всадник во весь опор. Несколько станичников смотрят на его приближение из-под руки. Всадник резко осаживает коня и кричит:

— Война! Собирай народ! Война началась!

Двое мужиков метнулись к центру села. Ударил колокол. К центру села потянулись торопливо люди. Казачки бежали, подоткнув повыше подолы юбок, чтоб не мешали. Босые ноги перемалывали пыль. Подростки и дети неслись сверкая пятками. Некоторые поддерживали свисавшие портки на помочах, часто вытирая рукой вспотевшие лбы…

Юрий Макагонов услышал о войне в сарае, когда собирался подковать коня на передние копыта. Было ему всего шестнадцать, но выглядел старше своих лет. После ухода брата Василия на финскую войну, все мужские дела свалились на его плечи. Он только примерился с подковой к копыту и собрался ударить молотком, как громкий крик с улицы:

— Все на площадь!

Заставил его выронить подкову и обернуться на распахнутые воротницы. Посмотрев на выпавшую подкову, выскочил во двор. Из дома выбежала Акулина с маленькой дочкой на руках. Притиснув ее к груди, смотрела на деверя. Выдохнула:

— Хосподи! Чего случилось-то?

Юрий нахмурился, внешне став еще старше. Словно действительно взрослый  резко оборвал невестку, обтирая руки о какую-то тряпку, висевшую на воротнице:

— Не причитай! Счас узнаю…

Акулина покачала головой:

— И я с тобой!

Он не стал возражать. Подошел к крыльцу. Ополоснул босые ноги в старом корыте с водой. Усевшись на ступеньку, ловко обернул портянку и принялся натягивать сапоги. Но не успел. Во двор вбежали одновременно мать, сестра, старшая племянница и дядька Иван, торопливо скакавший на протезе, дополнительно опираясь о землю палкой. Мать запричитала:

— Хосподи! Дитятко мое! Васенька! Ой-й-й…

Юрий вытаращил глаза, уронив второй сапог:

— Ты чего мам, воешь так?

Мрачный дядька буркнул:

— Так война ведь… С ерманцем… Вася наш рядышком с той границей. Я-то те места еще помню по четырнадцатому…

На этот раз Юрий застыл, все же успев поднять сапог. Переводил взгляд с плачущих сестер на мать, затем на заплакавшую в голос Акулину, уткнувшуюся в плечо раскричавшейся дочки. Старшая племянница тоже заревела, хоть и не понимала, что произошло. Николай выдохнул тихо:

— Как… Война… Так ведь пакт… Лектор вон вчерась…

Дядька Иван прямолинейно объяснил, витиевато выругавшись и рубанув рукой по воздуху:

— Так ерманцу чихать на той договор! Сегодня в четыре утра напал, проклятущий. Мало мы его били в четырнадцатом!

Юрий неожиданно пришел в себя. Торопливо натянув сапог, вскочил на ноги:

— Пошли! Послушаем, что скажут…

Направился к выходу со двора. Родственники потянулись за ним. Плакали женщины и девчонки. Зашлась в заходы маленькая племянница, но Юрий не обернулся, решительно и твердо шагая к центру станицы…

Он заметил, что со всех дворов потянулись к центру станицы люди. Висели на шеях мужьев и отцов бабы. Горько плакали, чуя неминучую беду…

 

В тамбуре купейного поезда стоял и курил старик. Редко затягивался папиросой и сразу забывал о ней, глядя за стекло на мелькавшие села, городки и южную местность. В другом углу от него курили двое молодых парней, время от времени бросавших короткие взгляды на задумчивого старика, пиджак которого украшали колодки от орденов и медалей. Папироса дымилась в подрагивающей руке ветерана, падал самостоятельно пепел, а дед ничего не замечал…

 

Петр Чернопятов узнал о войне в полдень, прогуливаясь с любимой девушкой по родному Подольску. Они шли не спеша. Держались за руки и молчали, время от времени украдкой глядя друг на друга. Иногда взгляды встречались и тогда девушка краснела, а Петр смущенно улыбался.

Все утро молчавшее радио на столбе неожиданно очнулось, напугав влюбленных. Оба вздрогнули от неожиданности. Четкий голос говорил:

— Сегодня в четыре часа утра, без объявления войны…

Диктор говорил и говорил, а Чернопятов никак не мог оторвать взгляда от лица любимой. Нина бледнела на глазах. Испуганно вцепилась в руку Петра. Смотрела ему в лицо расширенными глазами и молчала. Неожиданно и со всей силы прижалась к нему и замерла, спрятав лицо на груди парня. Прошептала:

— Петя, что теперь будет…

А он, подняв голову, смотрел на репродуктор и лишь все сильнее прижимал девушку к себе, чувствуя щекой тепло ее волос. Прослушав сообщение, подхватил Нину под руку и повлек за собой к ближайшему военкомату. По дороге сказал:

— Воевать будем, раз уж так получилось. Сейчас в военкомате все узнаем…

 

Абрам Гольдберг проснулся поздно. С удовольствием потянулся на постели, весело поглядев на заглядывавшее в окна солнце. Прислушался, повернув голову к двери своей комнаты. Мать и тетя Роза что-то готовили на кухне. Раздавалось постукивание посуды. До чутких ноздрей парня дошел запах жареного лука. Он покрутил головой и вскочил, развалив стопку книг, стоявшую у кровати. Худые тощие ноги торчали их широченных трусов словно палки. Шапка кудрявых волос упала на лоб, когда Абрам наклонился. Он собрал книги в стопку и положил на стол у окна. Это была в основном юридическая литература за второй курс. Принялся торопливо одеваться.

Выскочив из комнаты, наткнулся на отца. Осип Абрамович проглядывал газеты, удобно устроившись в старинном кресле. Посмотрел на сына и поздоровался:

— Доброе утро, Абрам. Как спалось? Спокойно?

Парень улыбнулся:

— Доброе утро, папа. Экзамены за второй курс позади и я сегодня отоспался за все бессонные ночи…

Отец кивнул:

— Да, ты заслужил отдых. Наша мама по этому поводу испекла твой любимый пирог с луком и мясом.

Абрам потер руки:

— Это хорошо! Побегу быстрее умываться, пока пирог не остыл…

Отец уже вслед ему посетовал:

— Что-то сегодня радио молчит все утро…

Абрам и внимания не обратил, скрывшись в ванной. Через пять минут он влетел на кухню с мокрой головой и поздоровался:

— Доброе утро мама и тетя Роза! Где тут мой пирог?

Роза Исааковна с улыбкой посмотрела на племянника и пропела:

— Доброе, Абрам! Доброе! Садись к столу завтракать. Мы специально не стали тебя будить…

Мать перебила сестру:

— Мальчик заслужил отдых! Роза, ты лучше не болтай, а достань пирог, пока он не сгорел…

Абрам взял третий кусок, когда радио «проснулось». После первых же слов диктора, кусок упал на стол, начинка разлетелась по нарядной клеенке. Мать и тетя Роза бледнели на глазах. Таким же бледным был и отец, стоявший в дверях кухни и державшийся руками за косяки. Осип Абрамович даже не заметил, что теплый халат распахнулся на груди и он выглядит неприлично…

Абрам с самым суровым выражением на лице встал, едва Молотов закончил говорить. Тщательно протер руки кухонным полотенцем. Посмотрел на застывших родных:

            — Папа, мама, тетя Роза, я иду в военкомат…

Мать кинулась к нему. Вцепилась в рубашку на груди, подтягивая сына к себе:

— Нет! Ты студент! Ты должен учиться! Ты у меня один!

Тетя Роза добавила дрожащим голосом:

— Юристы нужны стране…

Сын взглянул на отца, смотревшего на него застылым взглядом. Твердо сказал:

— Папа, я должен!

Осип Абрамович подошел к жене и оторвал ее руки от рубашки Абрама. Плечи опустились и он разом постарел. Взглянул в глаза сына:

— Пусть идет… Он взрослый…

Парень сразу направился в коридор. Женщины заплакали, выскочив следом за Абрамом в коридорчик. Отец тоже вышел из кухни, шаркая ногами в войлочных шлепанцах. Сейчас он выглядел на свои пятьдесят шесть…

 

Йохим Кацман жил в Минске и узнал о войне от матери, которая постучалась в дверь его комнаты и встревоженно сказала:

— Йохим, солнце мое, спешу тебя огорчить. Началась война! Ты представляешь? Оказывается немцы уже бомбили Минск! То-то я слышала какой-то грохот…

Йохим потянулся на мягкой перине и пробурчал:

— Какая еще война, мамуля?

Из-за двери донеслось:

— С Германией. Только что передали по радио. На улице черте-что творится! Можешь сам посмотреть. Там снова грохочет…

Кацман прислушался. С улицы доносились встревоженные невнятные голоса и странное уханье, словно падало что-то огромное. Он лениво встал с постели и зашлепал к окну. За окном царила суета. Люди куда-то бежали. Некоторые с тревогой глядели в небо. Йохим тоже перевел взгляд вверх. По небу пронеслось несколько самолетов. Он отчетливо увидел белые кресты на крыльях. Уханье приблизилось. Мать между тем снова заговорила:

— К тебе можно войти?

Он разрешил, натягивая халат:

— Ну заходи…

Мать тотчас показалась на пороге. Как всегда волосы были растрепаны и торчали из-под косынки неровными прядями. С тревогой поглядела на сына, завязывающего пояс на халате:

— Что теперь будет?

Он махнул рукой:

— Да ничего. Портные любой власти нужны.

Она покачала головой:

— Ну не знаю! Боюсь, что тебя заберут в армию. Я слышала как наш сосед говорил о том, что пойдет добровольцем.

Йохим хмыкнул:

— Пусть идет, но я-то этой глупости делать не собираюсь!

Принялся не торопясь одеваться. Мать смотрела на него во все глаза и молчала…

 

Василия Макагонова война настигла под Бобруйском. Шла срочная эвакуация семей комсостава. «Эмка» Макагонова стояла возле дома командира танковой дивизии. Это был фактически барак, разделенный на четыре половины. В каждой жили офицерские семьи. Накануне городок бомбили немецкие самолеты и многие дома с казармами превратились в руины.

Василий сидел за рулем, тревожно поглядывая по сторонам и часто оборачиваясь на раздававшиеся все ближе взрывы. Время от времени смотрел на окна командирской половины, где метались человеческие тени и невольно говорил вслух:

— Господи, да хоть бы побыстрей они! Ведь не успеем!

Двое солдат приволокли два чемодана и огромную туго набитую сумку. Кое-как забили на заднее сиденье машины. Макагонову пришлось выбраться из авто и поправить неловко забитые вещи, чтобы освободить место.

Наконец на пороге появились мальчик лет тринадцати и девочка постарше. Следом за ними шли заплаканная красивая женщина, прижавшаяся к плечу комдива головой. Он бережно поддерживал ее за талию, держа обе ее руки в своей правой ладони и что-то тихо и быстро говорил. Макагонов увидел шевелящиеся губы. Комдив был неестественно бледен. Василий выскочил из «эмки» и распахнул дверцу перед детьми, но те не спешили забираться внутрь, оглянувшись на отца. Дружно бросились к нему и обхватили с двух сторон. Комдив услышав близкие взрывы, поторопил родных:

— Лиза, Ванечка, Ирина, пора! Забирайтесь быстрее!

Торопливо чмокал в щеки детей, подталкивая их к машине. Сын и дочь послушно забились на заднее сиденье. Макагонов закрыл дверцу. Обернулся. Комдив крепко целовал жену и ее руки никак не желали отпустить крепкую шею мужа. Он оторвал ее руки и почти силой усадил на переднее сиденье. Сам захлопнул дверцу. Взглянул на солдата:

— Вот что, Василий, гони на станцию! Посади их в поезд. Вот документы…

Он протянул шоферу несколько бумажек с печатью и собственной подписью. Оглянувшись на грузовик, затормозивший в десятке метров, добавил:

— …найдешь меня на полигоне. Будем держать оборону там.

Макагонов ловко подбросил руку к пилотке:

— Есть!

Торопливо обежал «эмку» и забрался внутрь. Увидел, как комдив бежит к грузовику и нажал акселератор. Жена комдива плакала рядом. Он покосился на нее. Посмотрел в зеркальце над лобовым стеклом. Тихо плакала девочка за спиной. Лишь мальчишка крепился, упрямо поджав и прикусив до синевы нижнюю губу. Желая ободрить, Макагонов сказал:

— Лизавета Ивановна, не ревите. Вот увидите, все хорошо будет. Прогоним немца и вы вернетесь сюда…

Жена комдива подняла на него заплаканное лицо:

— Ах, Вася, ничего-то вы еще не поняли…

 

Георгий Кавтарадзе выделялся среди новобранцев широченными плечами, на которых потрескивала гимнастерка и высоким ростом. Чувствовалась мощь и сила. Другие поглядывали на него с завистью. Он стоял у вагона, в котором должен был отправиться воевать. Легко держал двумя пальцами выданную трехлинейку, разглядывая оружие, пока к нему не подошел капитан Булавин. Окинул солдата усталым взглядом покрасневших от недосыпания глаз. Спросил:

— Что, первый раз в руке держишь?

Кавтарадзе обернулся и с сильным акцентом сказал:

— Да нэт. Стрэлял. Почему патронов мало дали?

Капитан помрачнел:

— Нет патронов. Не привезли. Там должны дать…

Булавин указал рукой куда-то в сторону, откуда доносились глухие и далекие разрывы снарядов. Посмотрел с тоской. Снова спросил:

— Если я тебя вторым номером к пулемету поставлю? Справишься? Ты здоровый и в одиночку пулемет сможешь унести при случае…

Кавтарадзе кивнул:

— Согласен. Только покажите, как пользоваться. С пулемета я не стрелял.

Булавин снова спросил:

— А дома чем занимался?

Георгий вздохнул, вспомнив родные горы:

— Отцу помогал. Сапоги тачал. Виноград растил. Вино делал. Деревья в колхозе сажал. С отарой в горы ходил…

Капитан тоже вздохнул:

— Эх, жили не тужили и на вот… — Взглянул на грузина: — Вот что. Сейчас тронемся. Ко мне подойдешь. Пулемет изучать будешь…

Кавтарадзе кивнул:

— Хорошо, дарагой…

Капитан со вздохом поправил:

— Не хорошо надо отвечать, а есть! Понял, товарищ рядовой?

Георгий сразу вытянулся:

— Есть, товарищ капитан!

Капитан махнул рукой и направился дальше…

 

Петр Чернопятов стоял в строю таких же добровольцев у военкомата. Они были одеты в гражданскую одежду. В стороне стояли Нина, ставшая накануне его женой и две женщины, матери молодоженов. Возле матери Нины застыли еще два мальчишки-подростка. Сестра Петра, Люся, провожала на фронт мужа и тоже пришла к военкомату. На аллее стояло несколько грузовиков.

Оба отца семейств стояли в строю. На руке Петра Чернопятова поблескивало серебряное кольцо. Он практически не слышал ничего из того, что говорилось на митинге. Часто смотрел на молодую жену и она уже несколько раз помахала ему дрожащей рукой, на которой блестело такое же колечко. Второй рукой прижимала к губам носовой платок. Нина изо всех сил сдерживала слезы. Матери молодоженов горько плакали и тихо плакала Люся, находившаяся на восьмом месяце, уткнувшись в плечо свекрови.

Толпа гражданских молчала точно так же, как молчал строй солдат. Старый военком, седой и невыспавшийся, стоял на крыльце и продолжал говорить:

— …коварный враг топчет нашу землю и надо приложить все силы для того, чтобы прогнать его с нашей, советской земли.  Победа будет за нами! Враг будет разбит! По машинам!

Над площадью словно шквал пронесся. Крики и плачь взлетели к небесам. Каждый что-то кричал, чего-то наказывал. Звуки сплелись в сплошную какофонию. Нина сумела протолкаться сквозь толпу к мужу и приникнуть к его груди на секунду, шепнув:

— Я люблю тебя и буду ждать. Ты береги себя…

Какой-то мужик втиснулся между ними и оттолкнул влюбленных друг от друга…

 

Абрама Гольдберга провожали на вокзал всем многочисленным семейством. Собрались тетки, дядьки, двоюродные сестры и братья. Из всего семейства на фрнт уходил он один, как совершеннолетний. Родственники вовсе не одобряли его решения и даже на вокзале шестидесятилетний дядя Абрахим пытался его отговорить:

— Абрам, зачем ты идешь на войну? Ты и в тылу найдешь себе дело. Тебе учиться надо. Ты даже винтовку держать не умеешь. Евреи никогда не воевали…

Народу вокруг было много. Неумолчный гул стоял над перроном. Люди обнимались, целовались, плакали, прощались. Кто-то стоял молча, тесно прижавшись друг к другу. Глядели в глаза и молчали. И над всем этим из репродукторов гремело:

— Вставай, страна огромная! Вставай, на смертный бой! С фашистской силой темною. С проклятою ордой…

Абрам, уже одетый в шинель и пилотку, в испуге оглянулся — не услышал ли кто-нибудь эти слова — и решительно возразил:

— Какая учеба? Вы что, не понимаете, что вначале надо немца прогнать, а уж потом думать об учебе!

Тетя Роза совала ему в руки огромную сумку со снедью и говорила с придыханием:

— Абрам, тут жареная курочка, яйца, пироги. Кушай, пожалуйста и постарайся не похудеть. Ты и так слишком худой…

Дядя Абрахим не отставал:

— Но ты даже винтовку держать не умеешь! Давай покажу. Я однажды был в тире…

Студент, понимавший, что от снеди все равно не отвязаться, сгреб сумку, разом согнувшись вправо. Вцепился мертвой хваткой в винтовку, которую пытался забрать дядя. Издалека донесся зычный голос:

— По вагонам!

Абрам с облегчением вздохнул. Руки дяди отпустили винтовку. Студент торопливо обнялся со всеми по очереди. С трудом закинул на платформу теплушки сумку со снедью и нырнул в теплушку сам, брякнув о край прикладом винтовки. Услышал, как заплакала за спиной родня. Мать торопливо крикнула:

— Абрам, береги себя!

Парень с трудом оглянулся в дверях. Солдаты напирали на его хилые плечи со всех сторон. Каждый норовил увидеть родных еще раз. Абрам заметил, как отец махнул рукой. Увидел лысую голову дядьки Абрахима. Пухленькую машущую ручку тети Сары, которую узнал по старинному огромному перстню.

Поезд дернулся и он едва не вывалился из вагона. Какой-то мужик успел сгрести Гольдберга за плечо и втащил в вагон. Над ухом раздалось:

— Жить надоело, салага?

Абрам обернулся: рядом стоял солидный мужик лет сорока. Обмундирование сидело на нем, как влитое. Даже винтовка казалась не лишней, как у Гольдберга. Чувствовалось, что послужить в армии ему пришлось изрядно. На рукаве красовались какие-то лычки, в которых Абрам еще не разбирался. Гольдберг, оглянувшись на проплывающую мимо каменистую обочину, поблагодарил:

— Спасибо вам, что выпасть не дали…

Мужик окинул его пристальным взглядом:

— Та-а-ак! Из интеллигенов что ли?

Абрам кивнул:

— Студент юридического…

Солдат окинул его пристальным взглядом и покачивая головой, снова спросил:

— А для какого черта на войну поперся?

Гольдберг упрямо вскинул голову:

— По той же причине, что и вы! Доброволец я!

Мужик хмыкнул, посмотрев, как неловко держит этот долговязый парень винтовку:

— Та-ак! Ты хоть винтовку держал в руках?

Абрам честно ответил:

— Нет. — Торопливо добавил: — Я научусь!

Мужик вздохнул, беря его за плечо и протаскивая за собой к стене:

— Некогда там учиться будет. Давай покажу…

Гольдберг неловко тащился за ним, успев сгрести неподъемную сумку и невольно расталкивая ею сослуживцев. Некоторые негромко материли его, кое-кто успевал отступить в сторону. Пару раз раздался смешок:

—     Глянь, мужики, какой он баул себе набил!

—     Видно решил с конфортом устроиться!

 

Йохим Кацман все же не избежал отправки на фронт. Уже к вечеру пришла повестка из военкомата, которая предписывала ему прибыть к военкомату на следующий день к девяти утра. Он молча забрал ее из рук совсем юного парнишки, с завистью глядевшего на него и молчал. Затем кивнул:

— Буду…

Расписался в бумажке, которую протягивал парнишка. Мать, едва посыльный ушел, заплакала:

— Йохим, я чувствовала, что и нас эта беда не минует!

Он попытался успокоить мать. Подошел и прижал к полному плечу:

— Как только будет возможность, вернусь. Я не хочу идти никуда, но если не пойду, меня арестуют.

Мать предложила:

— В таком случае, может тебе стоит спрятаться? У дяди Исаака есть хороший чердак…

Он перебил:

— Не стоит подводить дядю. Все будет хорошо…

           

Юрий Макагонов добился отправки на фронт, добавив себе год. Новый военком, присланный на смену старому, не знал его и парень этим воспользовался. Вечером он появился дома с известием:

— Завтра ухожу на фронт. Соберите чего пожрать. Не много…

У матери подкосились ноги и она рухнула на скамейку у печки. Заголосила:

— Не пущу! Не имеют права забрать! Тебе шестнадцать…

Сын подошел и молча обнял ее:

— Мама, я сказал, что мне семнадцать и меня взяли. Не надо, прошу тебя, никуда ходить. Помнишь, отец всегда говорил — не отворачивайся от чужой беды. А сейчас эта беда общая…

Мать устало встала со скамейки и покачиваясь направилась в кухню. Акулина, сидевшая у печки на скамейке и кормившая младшую дочку, заплакала. Старшая дочка, поглядев на мать, уткнулась ей в коленки и тоже заревела…

  

Василий успел доставить к последнему отправлявшемуся составу семью комдива. Паровоз уже стоял под парами, готовый вот-вот тронуться. Оставив «эмку» на площади, Макагонов подхватил один из чемоданов и сумку и бросился к составу. Лизавета Ивановна тащила следом второй чемодан и торопила детей, часто оглядываясь:

— Ваня, Ира, быстрее!

К Василию почти сразу подошел патруль. Он показал бумаги и лейтенант сам проводил их к поезду. Один из патрульных солдат, по его приказу, забрал тяжелый чемодан из рук шофера. Макагонов помог жене комдива и детям втиснуться в переполненый вагон с вещами и торопливо попрощавшись выскочил на улицу. Бросился к «эмке» не оглядываясь.

Поезд тронулся.

Солдат выскочил на площадь. Завел машину и поехал по улице прочь от вокзала. Отъехав от станции даже сквозь гудение мотора расслышал рев немецких самолетов. Пригнувшись к рулю, посмотрел в небо. Оно было чистым и синим. Рев между тем приближался.

Василий выехал из города, когда расслышал за спиной грохот взрывов.

Немцы бомбили станцию. Несколько немецких самолетов устремились вслед за уходившим поездом, только набравшим скорость. Рядом с путями начали взрываться бомбы, а затем одна из них угодила в паровоз. Грохот летящих под откос вагонов, крики и стоны людей, вспыхнувший пожар — все смешалось. Бомбы летели с неба, уничтожая остатки состава и обезумевших, разбегавшихся и отползавших от вагонов людей…

 

Василий Макагонов выбрался за город и направился к полигону, где отчетливо гремел бой. Взрывы и выстрелы приближались. Неожиданно на дорогу выскочило шесть советских военных. Один, в чине подполковника, поднял руку и Макагонов остановился, подчиняясь. На всякий случай осторожно вытянул левой рукой из-под сиденья пистолет и быстро взвел, устроив оружие под левой ногой на сиденье.

Дверца с пассажирской стороны распахнулась. Подполковник властно спросил:

— Солдат, какого полка? Кто командир? Почему один?

Василий решил прикинуться дурачком и промямлил, разведя руками:

— Товарищ подполковник, а мне не велено говорить. Скажу лишь, что я возил жену командирскую на станцию, а теперь вот назад еду, куда сказано…

Военные переглянулись. Подполковник приказал:

— Ладно. К себе ты еще успеешь. Увезешь майора Федотова, куда он скажет. Мы из особого отдела. Понял?

Макагонов закивал, словно китайский болванчик и выпалил, вытаращив в деланном испуге глаза:

— Так точно, понял! — Нашел глазами майора с неприятными цепкими и светлыми глазами: — Садитесь, товарищ майор! Увезу, куда скажете.

Подполковник сказал:

— Подожди минутку…

Отошли в сторону от машины и о чем-то быстро и тихо заговорили. Василий не смог услышать ни слова. Видел лишь, как полковник что-то приказал майору. Тот направился к «эмке» и сел на заднее сиденье, коротко приказав:

— Гони прямо!

Макагонову вся эта белиберда не понравилась, но особисту возражать он не осмелился. Дорога шла по лесу. С обоих сторон стояли сосны, елки, березы, кустарники, цвели цветы и только птицы петь перестали, напуганные грохотом.

Ехали около пары километров, когда впереди Василий увидел колонну танков. Он сразу определил, что это немцы и обернулся с вытаращенными глазами:

— Товарищ майор, немцы!

Тот, слегка наклонившись вперед, жестко глядел на него. Спокойно ответил:

— Едь! Они нам ничего не сделают. Жить будешь как человек при новой власти…

Макагонов все понял. Он резко обернулся уже с оружием в руке. Направил пистолет на врага. Вальяжный вид с майора слетел. Он сгребся рукой за кобуру, но не успел. Два выстрела отбросили его тело назад. Нелепо выгнувшись на сиденье, он так и застыл с открытым ртом.

Немецкая колонна приближалась. Макагонов с трудом развернул машину и понесся назад. Несколько выстрелов из переднего танка подняли кучи песка и земли слева, сзади и впереди машины. Василий круто выкрутил руль и успел уйти в сторону от следующего выстрела.

Он петлял между деревьев словно заяц. Лес в этом месте был довольно редкий и метаться не представляло особого труда. Оглядываться было некогда. Он смотрел вперед немигающими глазами и молился. Впервые молился Господу, громко шепча:

— Отче наш, иже еси ты на небеси, да святится имя твое, да приидет царствие твое…

Когда очередной взрыв прогремел всего в десяти метрах, Макагонов взмолился:

            — Господи, помоги мне!

Впереди встала сплошная стена берез и он вынужден был остановиться. Свернул за огромную елку. Выскочил из машины, прихватив пистолет и кинулся бежать по лесу. Свернул за вторую густую елочку и только там обернулся. Немецкий танк остановился возле его машины. Макагонов увидел, как соскакивали на землю немцы, как смотрели по сторонам. Он понял, что они не видели, куда он точно побежал. Оглядевшись по сторонам, кинулся бежать дальше. Туда, где шел бой остатков его полка, фактически не имеющего танков… 

Выбрался на небольшую поляну и отпрянул. По лесу шла густая цепочка немецких автоматчиков. Его могли заметить с минуты на минуту. Василий бросился прочь от немцев, но убежать далеко не сумел. Сразу трое немцев выросли перед ним, как из-под земли, наставив автоматы. Один рявкнул:

— Хальт! Хенде хох!

Стволом автомата указал, чтоб он поднял руки. Макагонов понял, что сопротивление бесполезно и бросив пистолет, поднял руки. Немцы шустро обыскали его, переговариваясь между собой. Все трое были молоды, примерно его возраста. Посмотрели на запыленные старые ботинки с обмотками, но не соблазнились ими. Один нашел документы и фотографию жены с маленькой дочкой. Показал фото Акулины остальным. Взглянул на солдата и подняв большой палец, вернул фото, сказав:

— Гут! Отшень красиво! Пошёль…

Василий тяжело вздохнул и направился в сторону, указанную немцем. Вскоре его и еще с десяток пойманных солдат вывели к дороге, по которой гнали колонну пленных и втолкнули в нее. Многие солдаты в колонне были ранены. Товарищи буквально тащили их на себе. Тех, кто падал, конвоиры пристреливали…

 

Георгий Кавтарадзе лежал за пулеметом, глядя на приближавшуюся густую цепь немцев. Этих цепей было несколько. Напарник Георгия лежал в стороне тяжело раненый и глухо стонал. За время небольшой передышки, пока фрицев не было, Кавтарадзе успел перевязать его обрывками рукавов собственной гимнастерки. Рядом лежали два оставшихся диска и граната.

Кавтарадзе огляделся по сторонам. После немецкой артподготовки всюду дымились воронки. Доносились крики и стоны раненых, русский мат и даже молитвы. Тут и там выглядывали каски и пилотки оставшихся в живых солдат. Чуть двигались стволы трехлинеек. Их хозяева выбирали цель. Комиссар с перевязанным плечом с трудом пробирался ползком от бойца к бойцу и что-то торопливо говорил каждому.

Георгий посмотрел на приближавшуюся цепь и понял, что к нему комиссар уже не успеет. Он старательно прикрыл пулеметные диски мешком и прицелился. Услышав крик комиссара:

— Огонь!

Нажал на гашетку. Длинная очередь выкосила почти половину первой цепи. Редкие выстрелы из трехлинеек звучали со всех сторон, но Кавтарадзе этого не слышал. Он торопливо заряжал второй диск, чтобы успеть и не пропустить вторую цепь к их неглубоким окопам, вырытым наспех в песке.

Пули из немецких автоматов вскидывали фонтанчики песка все ближе к пулеметчику. Еще одна пуля попала в стонавшего напарника и тот затих, пару раз дернувшись и захрипев. Георгий обернулся на долю секунды на этот хрип. Увидел пробитое горло и снова нажал на гашетку…

Сколько длился бой он не знал. Увидел лишь, как немцы откатываются, пятясь и отстреливаясь. Кавтарадзе сообразил, что сейчас снова будет артподготовка по их окопам и особенно достанется ему. За недолгое время пребывания на фронте, грузин научился многому и догадывался, что огонь его пулемета наверняка засекли.

Не долго думая, он сгреб пулемет и вскинув его на плечи вместе с вещмешком, оставшимся последним  диском, винтовкой и гранатой, начал выбираться из окопчика, посмотрев на напарника и сказав:

— Извини, дорогой! Не могу тебя с собой унести и похоронить…

Все же наклонился и забрал у парня висевший на груди мешочек, где, как он знал, хранился адрес его семьи. Метнулся в сторону, сразу услышав вопль комиссара:

— Кавтарадзе, назад!

Грузин не обернулся, услышав свист приближавшейся мины. Припустил еще быстрее к огромной воронке метрах в ста. Он успел упасть за спасительный бугор и скатился на дно вместе с пулеметом, держа его на груди, когда в окопах вновь начался ад. Успел закрыть затвор оружия вещмешком. Вздыбленная земля парила в воздухе сплошной завесой, из-за которой даже солнце пропало. Сплошной грохот закладывал уши и Георгий поплотнее закрыл их ладонями, прижавшись к земле, как можно плотнее. На память пришли молитвы, которым его учила старая бабушка в детстве. Он шептал их на грузинском пересохшими губами, все плотнее прижимая голову к коленям. На его спину и плечи со всех сторон сыпался песок, вырванная трава, ветки кустарника и срезанная осколками листва.

И вдруг артобстрел прекратился. На мгновение наступила просто оглушающая тишина. Кавтарадзе приподнял голову и пополз к краю воронки. С этого небольшого возвышения ему было прекрасно все видно. Над полем боя стояла мертвая тишина и вдруг ее прорезал человеческий стон, затем еще один и еще. Над, казалось бы, мертвыми окопами вновь начали приподниматься головы, отряхивающие с себя песок и пыль. Комиссара нигде не было видно.

Георгий выволок пулемет на край воронки, быстро разгреб песок лопаткой и установил оружие так, чтоб оно стало не очень заметно. Проверил затвор, вставив последний диск. Оглянулся на шумевший всего в какой-то паре сотен метров белорусский лес, а потом устроился за пулеметом поудобнее, вглядываясь вдаль, где вновь показались немецкие солдаты. На этот раз они шли осторожно. Перебегая от укрытия к укрытию и стреляя во все, что казалось им опасным. Патронов они не жалели.

Пулемет Кавтарадзе заговорил, когда немцы приблизились на сотню метров. Ближе подпускать их Георгий побоялся. Он стрелял прицельно, короткими очередями, стараясь экономить патроны. Пулемет выкинул последнюю пулю и коротко щелкнул. Кавтарадзе вздохнул. Немного стащил оружие вниз. Вмял его в рыхлый песок и осыпал на него песчаную стенку. Пулемет исчез под слоем песка, а он взялся за винтовку. Передернув затвор, прицелился в длинного худого немца с закатанными по локоть рукавами мышастого френча. Нажал на курок. Немец взмахнул руками выпуская автомат и рухнул на землю.

Кавтарадзе поймал еще одного фрица на мушку и снова не промазал. Мордастый откормленный фельдфебель вначале рухнул на колени, а затем растянулся на перепаханной взрывами земле. Выстрелы со стороны русских окопов звучали все реже. Когда немцы вплотную подошли к окопам, чей-то голос крикнул:

— За Родину! За Сталина! Вперед!Ура-а-а!

Остатки полка поднялись в атаку. Георгий, у которого кончились патроны к винтовке, швырнул в приближавшихся фрицев последнюю гранату и тоже пошел в атаку, держа трехлинейку, как дубинку.

Все смешалось. Немцы и русские катались по земле, стараясь убить друг друга. Выстрелов больше не было. Дрались ножами, прикладами, кулаками, вцеплялись пальцами в горло друг другу, кусали зубами. В ход шло все, что попадалось под руку. Над полем звучала русская и немецкая ругань.

Кавтарадзе легко отмахивался сразу от пятерых фрицев, пока винтовку из его руки не выбили. На него тут же насели человек семь фрицев, пытаясь прижать к земле, но он вдруг поднялся во весь свой рост и стряхнул немцев, словно медведь собак. Гимнастерка покрылась дырами, сквозь которые проглядывало смуглое тело. Въехал кулаком в лоб подбежавшего солдата и тот растянулся на песке без движения. Второй немец получил лихой удар в челюсть и тоже отключился.

Кавтарадзе замахнулся для следующего удара, но зашедший за его спину немец врезал ему автоматом по затылку и грузин рухнул на землю. Пилотка упала на землю. Пять оставшихся немцев столпились возле его тела, стирая пот и оглядываясь. Бой давно прекратился. Нескольких легкораненых русских солдат немцы погнали куда-то влево. Тяжелораненых пристрелили. Тут и там раздавались очереди.

Один из столпившихся возле Кавтарадзе немцев начал поднимать автомат, чтоб пристрелить здоровяка, но пожилой солдат остановил:

— Подожди. Смотри, какой здоровый. Он может принести пользу Германии.

Молодой возразил указав на кудрявые темные волосы Георгия:

— Это же еврей!

Пожилой кивнул головой:

— Ну и что? Я таких здоровенных солдат еще не встречал. К тому же я ни разу не видел, чтобы жиды дрались так. Пусть гауптман Винке сам решит, что с ним делать. Посмотри, он дышит?

Молодой опустил автомат. Наклонился и с брезгливой миной на лице дотронулся до шеи Георгия. Кивнул:

— Дышит…

Отбросил как можно дальше русскую винтовку и даже крышку от разбитого ящика. Потрогал пальцами роскошный набухающий фингал под глазом и поморщился. Посмотрел на товарищей — все имели синяки. С невольным уважением поглядел на распростертое у ног тело. Пятеро немцев достали сигареты. Стояли и ждали, когда Кавтарадзе очнется…

 

Остатки пехотной роты, в которую входил Петр Чернопятов умудрилась оторваться от немцев и скрыться в белорусских непроходимых болотах. Осталось не больше двух взводов. Они тащились по болоту поминутно спотыкаясь. По пояс мокрые и грязные. Тащили с собой несколько носилок, на которых лежали трое тяжелораненых. Двигались с трудом, еле вытаскивая ботинки с обмотками из вязкого месива.

С трудом выбрались на крошечный бугорок суши и попадали кто где. Минут через пятнадцать сержант Веселов поднял голову и хрипло спросил:

— Никто не отстал?

Солдаты начали переглядываться. Широкоплечий кряжистый мужик ответил:

— Вроде нет. Как шло двадцатеро, так и осталось…

Веселов попросил:

— Мужики, подсчитайте, сколько боезапаса имеется…

Чернопятов спросил:

— Товарищ сержант и немецкие считать?

Веселов удивленно обернулся на него:

— А откуда немецкое-то появилось? Мы вроде в рукопашной не участвовали…

Петр помялся:

— А я участвовал. Когда отходил на трех фрицев нарвался. Так я им гранату, а потом два автомата исправных забрал и три полных рожка нашел…

Сержант внимательно посмотрел в измазанное грязью юное лицо:

— Запямятовал, как тебя там…

Чернопятов вскочил на ноги и доложил по всей форме:

— Рядовой Петр Чернопятов!

Кто-то одернул его:

— Да потише ты! Немцев накличешь… Вот идиот!

Веселов решительно заступился:

— Отставить разговорчики! Молодец, рядовой! Ну-ка, покажи, что у тебя…

Петр с готовностью протянул оба немецких автомата и все три рожка. Невольно похвастался, снимая вещмешок и доставая из него одну за другой шесть немецких гранат-толкушек:

— Вот еще что нашел и еды немного…

Вытащил из того же мешка пару немецких фляжек, два круга домашней белорусской колбасы, кусок сала в газете и несколько больших ломтей хлеба, аккуратно завернутого все в те же газеты. Сержант скомандовал:

— Провизию разделить между всеми. Боеприпасы тоже всем поровну, кроме раненых…

Пожилой солдат сразу занялся провизией. Трое солдат помладше принялись делить боезапас и оружие, спрашивая каждого:

— У тебя чего сохранилось?

Люди отвечали вполголоса. Потом кто-то тихо сказал:

— Помер капитан Инарин…

Все оглянулись на эти слова. Веселов вздохнул:

— Придется здесь хоронить. Выройте могилу…

Тот же голос возразил:

— Невозможно. Вода не даст.

Веселов снова вздохнул:

— Как сможем, а похоронить надо. Раз уж вынесли его, то и похоронить должны по-человечески. После войны перезахороним. Там документы остались?

Грязная рука протянула командирскую планшетку и документы командира:

— Вот… Все, что нашли…

Несколько солдат отправились на самую высокую точку островка и принялись рыть могилу. Сержант, не глядя, забил документы в нагрудный карман гимнастерки. Открыв командирский планшет, развернул карту, пытаясь сориентироваться. Поняв, что не сможет, сделал серьезное лицо и объявил:

— Вот что, пойдем к линии фронта. На звук, как говорится. Сейчас карта бесполезна. Не ясно, где находятся немцы. Авось прорвемся…

 

Но прорваться не удалось. Когда выходили из болота, маленький отряд попал в плотное кольцо немцев. Они приняли неравный бой, залегши на крошечной полоске суши. Уже через пятнадцать минут от двадцати бойцов осталось всего пятеро, совершенно безоружных солдат. Погиб сержант Веселов. Переглянувшись, пятеро  подняли руки. Петр Чернопятов попал в плен легкораненым в руку…

 

            Юрий Макагонов попал служить в пехоту и отличился в первом же бою. Когда немцы попытались обойти наши окопы с левого фланга, он один умудрился отогнать их гранатами и не дать зайти в спину.

            Пули свистели над головой, рвались гранаты, но он старался не обращать внимания. Пригибался к земле, ругался вполголоса и… молился, вспоминая полузабытое и перескакивая с пятого на десятое:

            — Отче наш… Да куда вы на хрен лезете?!. Да святится имя твое… Вот кодла фашистская!.. Спаси сохрани и помилуй… — Швырнул очередную гранату и без передыха выпалил: — Получай, Гитлер от казака тумака! Господи, Иисусе Христе, да что это получается-то? Откуда их столько-то?

            После боя у нему подошел майор в запыленной гимнастерке. Посмотрел в грязное лицо со светлыми полосками от пота и утверждая, сказал:

— Живой? Это хорошо! Переведу-ка я тебя парень, в разведку. Там такие как ты, отчаянные, нужны…

            Вот так была решена судьба Юрия Макагонова…

           

            Абрам Гольдберг изучал винтовку все время, пока ехали на фронт. Здоровяк, оказавшийся старшиной Квасько, бился с ним сутки, показывая, как заряжать винтовку и целиться. Во время коротких остановок занимался своими делами, а потом снова подходил к студенту. Абрам умудрился сбить пальцы затвором, рассыпать на пол вагона все выданные патроны, а потом случайно заехал прикладом измученному старшине в лоб. Квасько больше мучиться не пожелал. Потирая лоб, посмотрел на новобранца и сказал:

            — Вот что, парень… Военная наука тебе, вижу, не дается. Солдат из тебя никудышный, право слово. Определю-ка я тебя помощником к нашему повару. Уж думаю дрова собирать и воду таскать ты сумеешь. Вот остановимся и поговорю с командиром…

            Гольдберг возражать не стал, понимая, что действительно солдат из него плохой. Решил пока побыть помощником повара и одновременно научиться пользоваться трехлинейкой. Он посмотрел на лежавшую рядом винтовку и тяжело вздохнул. Квасько действительно поговорил с командиром, объяснив все. Капитан взглянул на выглядывающее из вагона лицо Абрама и кивнул:

            — На кухне тоже надо кому-то работать. Разрешаю отправить рядового Гольдберга помощником повара на кухню. Можете идти.

            Старшина вскинул руку к пилотке и четко повернулся, чтобы уйти. Капитан остановил:

— Да, вот еще что… Скажешь повару, что я приказал. Пусть учит парня готовке. Мало ли что бывает…

Квасько снова повернулся:

— Есть!

И отправился к своему вагону, широко шагая вдоль состава. Старенькая форма ладно сидела на нем. Абрам с завистью смотрел ему вслед, а затем посмотрел на себя — форма сидела на нем, как на пугале, топорщась во все стороны…

 

Абрам прослужил на кухне две недели. Повар оказался уже не молодым мужиком с седой головой и крепкими красными руками, которыми он ловко чистил картошку. Обе эти недели войска непрерывно отступали под натиском немцев. Временами немецкие снаряды рвались поблизости от кухни и в эти минуты повар Анюткин крестился и шептал посеревшими губами:

— Господи, матерь пресвятая Богородица, спаси и сохрани нас от ворога лютого…

Глядел на небо, пригибаясь к земле. Время от времени покрикивал на застывавшего в полный рост Абрама:

— Ты чего застыл, как статуй? Ложись, дурень!  Вот немец  прицелится, да как бухнет снарядом и поминай, как звали…

Гольдберг хоть и был плохим солдатом, но он был начитанным. Наблюдал за разрывами и говорил Анюткину:

— Дядя Евсей, если сюда и угодит снаряд, то случайный. Мы же в тылу и до линии обороны от нас больше километра.

Евсей тут же вставал и ругался беззлобно:

— Вот навязали мне студента! Дурында бестолковая, а туда же, меня учит. Шел бы дровец что ли, принес, чем стоять…

И Гольдберг послушно отправлялся собирать дровишки. Временами Абрам тащил еду в двух огромных бачках и рюкзак с хлебом за спиной прямо на позиции, стараясь выгадать время короткого затишья. Торопливо раздавал кашу или щи. Солдаты быстро ели. Более пожилые благодарили:

— Спасибо, сынок! Без еды много не навоюешь…

Абрам каждый раз с горечью замечал, что личный состав полка стремительно убывает. Временами он спрашивал, оглядываясь:

— Солдат с веснушками на носу куда пропал? Светлоглазый такой… И кудрявого парня я что-то не вижу…

Кто-нибудь из солдат мрачно произносил:

— Убили его. А дружка утром в санбат отправили. Не знай, выживет ли…

Получив раза два такие ответы Абрам спрашивать перестал. Раздавал еду и возвращался к кухне. Анюткин каждый раз радостно констатировал:

— Целый явился! Слава Богу!

И снова командовал:

— Давай, пока стоим, тащи воду. Надо успеть кашу сварить к вечеру. Я пока лошадей напою…

Повар и помощник заметно сдружились. Хоть Евсей и ворчал на Абрама, но без злобы. Часто готовить приходилось прямо на ходу, едва поступал приказ об отходе. Два больших котла с топками перевозились парами лошадей. Впереди такая же пара, управляемая поваром, тащила телегу с припасами. Кони, привыкшие тащиться медленно и друг за другом, двигались по проселочным и лесным дорогам. Абрам, заметив подходящий сучок или обрубок на обочине, соскакивал с облучка. Отбегал в сторону, чтоб забрать деревяшку. Лошади продолжали шагать по дороге. Гольдберг догонял маленький обоз, кидал в топки дрова и котлы продолжали кипеть.

Анюткин на его прыжки оборачивался и добродушно усмехался:

— Экой ты неугомонный, Абрам! Вот доберемся до места нового и успеем сварить жратву. Чего ты колготишься?

Гольдберг возражал, с трудом забираясь на облучок:

— Пока мы доберемся, котлы погаснут и варево кипеть перестанет. А это считай, что по новой… Мне же не трудно наклониться да подобрать лесину. Зато наши вовремя еду получат…

Дважды на территории расположения кухни побывал капитан Уржумцев. Прямо при Гольдберге спросил повара:

— Как новый помощник? Справляется?

На что Евсей ответил:

— Справляется, товарищ капитан. Ни от какой работы не отказывается. Работящий парень, хоть и студент. Старается… — Сразу добавил, заметив заинтересованность на лице Абрама: — Ну, конешно, временами что-то и не получается. Так я объясню и он понимает. По вечерам все с винтовкой разбирается. Бумагу откуда-то об ее устройстве достал…

Уржумцев обернулся к Абраму, внимательно взглянув на него:

— Вот и пригодился ты, как говорил старшина Квасько. Служи, парень при кухне. Сытый солдат и воюет лучше…

 

Йохим Кацман вжался в землю, едва начали бомбить и не выглядывал, что-то шепча посеревшими губами. Даже когда обстрел прекратился, он не выглянул из окопчика. Его товарищи отстреливались от немцев, а он вжимался в землю все сильнее. Потом странная мысль пришла ему в голову. Он отшвырнул от себя винтовку и осторожно огляделся по сторонам. Вытащил из кармана солдатскую книжку и старательно закопал ее в землю, утрамбовав ладошкой.

Снова огляделся. Неподалеку лежал убитый солдат. Кацман, сжав страх в кулак, начал медленно, ползком подбираться к убитому, замирая при каждом раздававшемся поблизости выстреле. С ужасом увидел залитое кровью лицо. Узнал сержанта Пилипенко. Трясущимися руками сунул руку в карман гимнастерки и вытащил солдатскую книжку. Открыл и прочел:

— Пилипенко Сидор Кузьмич… — Выругался: — Тьфу ты, черт! Написано сержант. Расстреляют…

Бросил книжку рядом с убитым и вновь огляделся. Услышав автоматные очереди, оглянулся. Немцы шли в атаку. Его рота отчаянно отстреливалась. Йохим огляделся снова. Сейчас он был похож на загнанную крысу. Заметил чью-то уткнувшуюся в землю голову метрах в десяти от себя и решительно пополз туда.

Солдатик был смугл и черноволос. На виске имелась маленькая ранка. Крови из нее вытекло совсем не много и казалось, что парень просто спит. Кацман решительно перевернул убитого и привычно засунул руку в карман. Достал солдатскую книжку. Вжавшись в окопчик, прочел:

— Рамзанов Идрис Магомедович. Год рождения… Место рождения Казань… Отлично!

Решительно пополз в сторону огромной воронки от снаряда. Скатившись в нее, затих. Выстрелы советских солдат становились все реже. Затем мимо пробежало несколько русских солдат, надеявшихся укрыться в лесу неподалеку. Кацман прикинулся убитым. Раскинул руки и распластался на земле. Сослуживцы пробежали рядом, переговариваясь:

— Быстрее, быстрее…

— Куда бежать? Всюду фрицы!

— Не отставай! Прорвемся!

— Глянь, еще один…

Никто не остановился возле него и это обрадовало Йохима. Автоматные очереди приближались. Гортанные голоса раздавались все ближе и ближе. Кацман достал из кармана давно припасенный белый носовой платок и медленно выбрался из воронки. Осторожно встал, держа платок в поднятой кверху руке.

Немцы уже через минуту окружили его, о чем-то лопоча. Один ткнул автоматом ему в грудь и Кацман зашелся в трусливом крике, протягивая солдатскую книжку:

— Не стреляйте! Я татарин. Я давно вас жду и буду верно служить вам!

Среди окруживших его солдат оказался один знавший русский язык. Он перевел слова Кацмана остальным. Немцы заговорили между собой. Кое-кто брезгливо смотрел в сторону предателя.

Йохим трусливо оглядывался по сторонам, боясь увидеть кого-то из однополчан, кто мог бы рассказать немцам о том, что он еврей. Не заметив больше пленников, Кацман осмелел. Знавший русский язык солдат приказал на ломаном русском:

— Пошель к дорога! Там наш командир. Он решайт, что с тобой делайт…

 

Полевая кухня расположилась на большой открытой поляне, скрытая со всех сторон березами. Место было настолько живописным, что Абрам Гольдберг, едва приехали, выдохнул, поднимая руки к небу, а затем раскинув их в стороны:

— Да тут картины можно писать!

Анюткин перебил его лирический настрой:

— Ты бы лучше дров натаскал, живописец! Слава Богу, хоть котлы с водой уже. Времени одинадцатой час, а у нас ничего не готово. Я на ходу успел картошку почистить, да покромсать и все.

Гольдберг торопливо метнулся в лес с топором в руках. За эти недели его руки огрубели и топор больше не натирал ладони. Анюткин в это время распряг лошадей и пустил их пастись на поляну, стреножив передние ноги.

Абрам приволок огромный ворох валежника. Бросил у поставленных в рядок под двумя огромными березами кухонь и вновь скрылся в роще. Евсей взял второй топор и принялся рубить сухие сучья. Ловко забил дрова в печки и растопил. Березовые ветки надежно скрывали заклубившийся дым.

Гольдберг приволок еще охапку хвороста. Повар попросил:

— Абрам, ты сбегай с ведрами до ручья. Воды притащи. Дров пока хватит.

Парень послушно схватил ведра и направился в другую сторону…

           

            И суп и перловка с тушенкой были почти готовы. Суп, все с той же тушенкой, побулькивал на слабом огне. Пыхтела каша, словно отдуваясь и распространяя вокруг вкусный запах жареного лука, которого Евсей забил в перловку огромную сковородку.

            Анюткин присел на обрубок деревяшки у березового ствола. Достал кисет и закурил, с тревогой поглядывая в сторону передовой. Бой гремел не шуточный и он медленно приближался. Уже дважды снаряды рвались поблизости.

            Временами повар поглядывал в сторону, откуда они прибыли с кухней и где до сих пор оставались следы от тележных колес. На лице застыло ожидание. Евсей ждал приказа, но никто не появился между берез, а бой все приближался.

            Гольдберг смотрел в сторону передовой, пытаясь представить, что там происходит. Он уже не мало видел крови и раненых. С тревогой вслушивался во взрывы и упрекал себя тихонько:

            — И чего я такой не умелый? Был бы сейчас там и не было бы этого проклятого ожидания!

            Повар, расслышавший его слова, обернулся и цыкнул:

            — Цыть ты! А здесь кто робить будет? Я один? Думаешь мне не хотелось вместе со всеми? — Добавил тихо: — Да вишь ты как… Я ведь всю свою сознательную жизнь поваром проработал и с винтовкой, вот как и ты, не дружен…

            Кивнул в сторону приставленной к телеге трехлинейки:

            — А что поделаешь? Не всем это дано — стрелять уметь… — Подумав, попросил: — Сходил бы ты сынок на опушку, да посмотрел, что там происходит? Может тот, кто к нам шел, заблудился?

            Абрам с готовностью подхватил винтовку и пошел в сторону передовой…

           

            Гольдберг шел на шум боя, чутко прислушиваясь и крутя головой по сторонам. Вышел на опушку и остолбенел. Остатки полка откатывались к лесу, а следом за ними гнались танки с белыми крестами. Несколько солдат с вытаращенными глазами и безумием на лицах, пронеслись мимо Абрама с невнятными криками. Винтовок в их руках не было. Гольдберг хотел остановить одного. Крикнул:

— Командир где? Что нам делать?

Солдат ловко увернулся от его рук и бросился дальше. Абрам посмотрел на бегущих однополчан и бросился к полевой кухне. Он понял, что надо убираться с поляны, как можно быстрее.

Он несся по лесу словно заяц, лавируя между берез. Винтовка мешала и он часто поправлял ее на плече. Гольдберг и внимания не обратил на шум впереди. Вылетел на поляну и замер. Возле кухни стоял немецкий танк. Анюткин застыл рядом с поднятыми руками, весь серый от ужаса. Его винтовка так и стояла прислоненной к телеге. Лошади паслись на краю поляны.

Четверо немецких танкистов весело смеялись. Один залез на подножку и пробовал суп из половника. Довольно качал головой, повторяя:

— Гут! Руссиш кюхе гут!

Абрам хотел отскочить за кусты, но было поздно. Немцы заметили его. Сразу два автомата уже смотрели в грудь солдата. Евсей крикнул:

— Поднимай руки, дурень!

И Гольдберг сдался. Один из немцев поманил его рукой:

— Ком, ком…

Абрам подошел с поднятыми руками и остановился в метре от Анюткина. Один из немцев стащил винтовку с его плеча и ловко обыскал. Нашел солдатскую книжку и несколько желудей. Рассмеялся, а потом уставился на темные глаза и курчавые волосы солдата. Смех исчез. Немец вдруг пролаял:

— Юде?

Гольдберг растерялся, глядя во все глаза на злое лицо танкиста и поднимавшееся дуло автомата. Черная точка глядела ему в грудь, а он молчал. Горло перехватило от страха. Выручил его Евсей. Он вдруг крикнул:

— Какой юда? Армян он! С Еревана. Понимаешь? Армения! Кавказ! Помощник он мой! — Обернулся к Абраму: — Армен, да скажи ты им! Ведь убьют не за грош!

Страх отпустил и Абрам горячо замахал поднятыми руками:

— Я армянин, а не еврей! Кавказ!

Один из немцев все же понял слово Кавказ и быстро заговорил со своими. Ствол автомата опустился, хотя немец продолжал подозрительно смотреть на Гольдберга. Второй немец на ломаном русском спросил его:

— Фамилий?

Абрам вдруг вспомнил однокурсника с Армении и выпалил:

— Восканян!

— Имя?

На этот раз он решил поддержать Евсея и сказал:

— Армен.

Танкист державший его солдатскую книжку, швырнул ее к ногам Абрама. По видимому он был старшим. Снова заговорил со своими. Посмотрел на кухню, на перепуганных русских и что-то предложил с улыбкой. Немцы расхохотались и согласились, судя по кивкам. Командир экипажа все на том же ломаном русском, подтверждая слова жестами, приказал:

— Пферд упряжь! Ехать туда!

Указал рукой на передовую. Потом показал на танк:

— Мы есть конвой!

Толкнул в спину Анюткина:

— Пошель выпольнять!

Ткнул пальцем в Абрама:

— Ти есть тоже!

Повару и помощнику ничего не оставалось делать, как подчиниться. Трясущимися руками запрягли подрагивающих и фыркающих испуганных коней в телегу и кухни. Немцы забрались в танк. Двое торчали из люков, держа русских на прицелах автоматов.

Евсей, понимая, что лошади могут понести, а немцы решат, что они сбегают и постреляют ни за что, на трясущихся ногах направился к танку. Лицо посерело от страха.

Абрам за это время успел забить солдатскую книжку в топку котла и она благополучно сгорела.

Немцы удивленно переглянулись, глядя на подходившего русского. Старший спросил:

— Что ти хотеть?

Анюткин вздохнул, тыча в сторону беспокойно переступающих ногами лошадей:

— Лошадки у нас понести могут…

Немец прислушивался к его словам. Спросил:

— Что есть «понести»?

Евсей пожал плечами:

— Ну побегут от рычания танки вашей…

Танкист все же понял и ткнул рукой вперед:

— Туда! Ехайт!

Что-то сказал механику-водителю по шлемофону и еще раз нетерпеливо махнул рукой. Повару ничего не оставалось делать, как подчиниться. Маленький обоз медленно тронулся с места. Танк немного поотстав, урча мотором тронулся за ним…

 

Русских военнопленных сгоняли в так называемые отстойники. Очень часто это были крестьянские овины, остатки колхозных ферм, развалины церквей, но чаще просто загоняли в огороженные колючей проволокой загоны под открытым небом, где не было ни деревца, ни кустика, чтоб укрыться от зноя или дождя.

В этих отстойниках их практически не кормили и сердобольные бабы с окрестных деревень тащили им вареные овощи. Подростки перекидывали еду через колючку и каждый раз с другой стороны начиналась настоящая свалка из тел. Каждый старался схватить хоть что-то. Забивали в рот и давясь съедали. Трава вокруг была уже съедена пленными. Раз в сутки привозили бурду из сваленных и переваренных очисток, которую некоторым пленным не во что было даже налить. Они подставляли пилотки под жидкое варево и торопясь глотали вонючую жижу.

В первые два-три дня в этих отстойниках выявляли комиссаров, евреев и прочих неугодных немцам. Для этого пленных заставляли построиться. Затем перед шеренгой осунувшихся от голода людей медленно проходил немецкий офицер с переводчиком и заместителем. Вглядывался в лица. Иногда останавливался. Тыкал пальцем в подозрительного, поигрывая стеком и слегка повернувшись, что-то говорил переводчику. Тот быстро спрашивал:

— Комиссар?.. Официр?.. Жид?..

Люди всегда отнекивались. Некоторые начинали показывать сохраненные солдатские книжки. Переводчик внимательно проглядывал и пересказывал офицеру прочитанное. Офицеров и комиссаров выдавала форма, даже если кубари были сорваны. Их выводили за проволоку и расстреливали на глазах у пленных.

Затем пленных гнали дальше по дорогам. Снова загоняли в отстойник. Следовал отбор. Теперь забирали наиболее сильных и здоровых. Увозили куда-то на запад в вагонах для скота…

 

В одном из таких вагонов сидел прислонившись к дощатой стенке Василий Макагонов. На широких плечах грязная шинель натянулась. Пилотка была натянута на уши. Солдат уткнулся в ворот шинели и дышал под одежду, чтоб согреться и прижимая к полу ногой в обмотке каску. Рядом в такой же шинели спал Петр Чернопятов и точно так же прижимал каску.

Эти двое познакомились в вагоне. Быстро нашли общий язык и решили не расставаться. Уже третий день ехали они в этом вагоне. Сколько успели переговорить, склонившись друг к другу. Как оказалось, они оба сидели в одном отстойнике и оба обзавелись шинелями и касками-котелками именно там, забрав их у умерших. Рана на руке у Петра оказалась пустяковой и зажила, хоть и не сразу. Оба похудели и осунулись. Глаза ввалились. Длинная щетина покрывала щеки и подбородки. Днем они по очереди приникали глазами к щели между досок и с жадностью смотрели на пролетавшие мимо чужие деревни и города.

На дворе стояла ночь. Шел конец сентября. Эшелон с пленными стоял на этой станции уже давно. Слышались шаги часовых по гальке, тяжелое дыхание собак. Изредка немцы переговаривались. Тянуло дымком папирос. Почти все в вагоне спали. Сидели и спали. В вагон для скота их набили целую сотню. Лечь оказалось не возможно. Сидели вплотную друг к другу, чтоб было теплее. Кто-то стонал, кто-то кого-то звал…

           

            Пленных выгрузили из эшелона в Польше в начале октября. Длинная растянутая колонна прошла по улочкам маленького городишки. Дальше путь шел мимо опустевших полей. В лагерь прибыли уже под вечер. Несколько раз позади колонны раздавались короткие очереди. Петр и Василий понимали, что немцы убили кого-то из тех, кто идти уже не смог.

Прошла осень, за ней зима. В лагере кормили немного получше, чем в отстойниках и в поезде. За зиму умерло много военнопленных, но это было незаметно, так как почти каждый месяц привозили новых. Печь крематория, где сжигали умерших, постоянно дымилась, выпуская в небо черный дым.

Зимой Макагонов и Чернопятов познакомились с Абрамом Гольдбергом, Евсеем Анюткиным и Георгием Кавтарадзе, ставшими их соседями по нарам, взамен умерших товарищей. Евсей и Абрам познакомились с Георгием в поезде и тоже не расставались. Анюткина на работы не гоняли, отправив на кухню и он готовил на военнопленных.

Вскоре пять мужчин подружились. Абрам сознался, что он на самом деле еврей и именно Евсей спас его от смерти, назвав армянином. Петр и Василий ничуть не удивились. Они догадывались о правде, так как уже перевидали не мало настоящих армян. Четверка старалась даже на делянках быть вместе. Делились всем, что удавалось добыть, вплоть до сосновых и еловых иголок, которые жевали, чтоб не было цинги. Евсей по вечерам  иногда приносил кусочек хлеба, который делили на четверых или картофелину или еще что-нибудь. Выглядели друзья немного лучше остальных.

Наступила весна. Она оказалась ранней и дружной. Даже пленные немного повеселели, подставляя исхудавшие лица под солнечные лучи…

 

Лагерное руководство сменилось. Старый комендант гауптман Ланге однажды вечером появился на вечерней поверке в сопровождении молодого, со свежим шрамом на лице, штандартенфюрера, опиравшегося на красивую трость. На ломаном русском гаркнул:

— Ваш новый комендант штандартенфюрер Готтен! — С чуть заметной ухмылкой добавил: — Надеюсь, что с ним вы станете работать лучше!

Новый комендант удивленно разглядывал выстроившиеся колонны исхудавших людей. Уже через сутки выяснилось, что он почти не говорит по-русски. Говорил штандартенфюрер, в отличие от постоянно оравшего Ланге, не громко, предоставляя переводчику орать его приказы и распоряжения перед построившимися пленными. По его распоряжению пленным разрешили собирать в лесу крапиву и разную съедобную зелень для своих  супов. Евсей Анюткин забирал все, что приносили. Разбирал и добавлял в супы, которые с появлением крапивы стали значительно гуще и сытнее.

Зато стали чаще проводиться досмотры в бараках. Комендант не гнушался пройтись по всем помещениям. Губы слегка кривились, а лицо оставалось холодным, когда он осматривал немудреные «пожитки», выброшенные солдатами и шуцманами на нары.

Тех, у кого обнаруживали что-то недозволенное, вплоть до обрывка из немецкой газеты, сажали в карцер, оставляя на сутки или трои без еды и питья или выставляли на самый солнцепек, привязав к столбу. Ланге частенько расстреливал наиболее ослабевших пленных по малейшему поводу «в назидание». Готтен, напротив, никого не расстреливал, предпочитая физические наказания.

Через пару недель рядом с комендантом появилась женщина-врач, одетая в белый халат. Пленных она не лечила, ограничиваясь охраной лагеря и руководством. Зато регулярно появлялась на поверках, безразлично оглядывая пленных. Через неделю Василий шепотом сказал товарищам:

— Эту немку Эльзой зовут. Любовница коменданта. Сама за ним приперлась. Ну и лечит его. Говорят, что его под Смоленском крепко жахнуло…

Чернопятов, который сутки пробыл в карцере за маленький гвоздик, с ненавистью сказал:

— Жаль, что не насмерть!

 

С каждым днем зелени становилось все больше. На лесных делянках пленные обдирали липовые листочки и ели вместе с молодой крапивой, редким щавелем, черешками медуницы, диким чесноком и клубеньками заячьей капусты, хрусткими и сочными. Макагонов следил за друзьями и часто удерживал от соблазна кинуть в рот еще горстку травы:

— Перекусили немного? Хватит пока! Часика через два еще подкормимся. Пока собирайте зелень в карманы…

Многие пленные поступали, как и они, стараясь утолить постоянный голод. Переев зелени, некоторые умирали в страшных мучениях… 

           

Стоял конец мая. В этот солнечный день Готтен решил устроить в лагере банный день и общую уборку.  Военнопленные прибирали территорию между бараками и уносили к воротам лагеря трупы товарищей. Они еле бродили от слабости. Трупы несли по двое, по трое, а то и вчетвером. Василий Макагонов, Петр Чернопятов и Георгий Кавтарадзе выглядели немного лучше остальных и складывали трупы в штабель. Абрам подметал метлой утрамбованную площадку перед бараком.

Над лагерем звучала русская песня «Из-за осторова на стрежень». Пластинка хрипела и порой слова звучали невнятно. Время от времени военнопленные вскидывали голову, прислушиваясь к родной песне.

Немцы-охранники безразлично наблюдали за ними. Даже овчарки не лаяли. Высунув языки от жары вытянулись на земле у ног хозяев.

На небольшом бугорке, под тенистой березой стояло кресло. В нем удобно устроился молодой штандартенфюрер СС. Его красивое холодное лицо обезображено шрамом. Одна нога офицера была вытянута, вторая согнута в колене. Рядом стояла красивая трость. На колене согнутой ноги лежала расстегнутая кобура. В руке слегка дымилась зажатая в пальцах сигарета. Время от времени он подносил ее к губам и с явным удовольствием выдыхал дымок, глядя то в синее небо, то на крону русской березы над ним, то на женщину с холодным лицом в белом распахнутом халате, из-под которого выглядывала эсэсовская форма.

Она вслушивалась в незнакомые слова, слегка склонив голову набок. Об этом говорили только ее застывшие глаза. В руке, затянутой в тонкую перчатку, был зажат стек. На голове красовалась черная пилотка с черепом. На поясе висела кобура с «вальтером», передвинутая с бедра на живот.

Глаза штандартенфюрера и немки встретились. Она тотчас отвела взгляд, стараясь выглядеть непробиваемой, а у него чуть дрогнули губы и взгляд стал мягче. Рядом с креслом стоял столик. На нем дымилась чашка с  хорошим кофе, лежал «парабеллум» и стоял старый граммофон, ручку которого время от времени старательно крутил совсем молоденький солдат, часто поправляя ремень автомата на груди. Он явно боялся положить оружие и продолжал мучиться, крутя ручку. Толстая стопка пластинок высилась на табурете рядом.

Штандартенфюрер время от времени переводил взгляд на русских военнопленных и морщился от досады. Затем снова отвлекался и вслушивался в незнакомые слова. Песня ему определенно нравилась, так как он часто повторял:

— Гут, гут…

Песня смолкла. Солдат торопливо снял пластинку. Забил в бумажный желтоватый пакет и отложил направо. Там уже скопилось пластинок пять-шесть. Снова покрутил ручку граммофона.

Готтен сделал глоток из чашки и вновь затянулся сигаретой, глядя на немку. Спросил:

— Эльза, тебе понравилась эта русская песня?

Она смотрела ему в лицо не отрываясь:

— Да, господин штандартенфюрер!

Вильгельм чуть насмешливо улыбнулся краешками губ:

— Тогда мы послушаем еще раз… Вечером…

Иголка поставлена на диск. Раздается шаляпинский бас:

— Э-э-й ухнем…

Офицер прислушался. Брови начали сходиться на переносице. Взяв парабеллум, резко бросает солдату:

— Шлехт!

Солдат, не сводивший с него глаз, мгновенно снимает пластинку и подбрасывает ее в воздух. Эльза с интересом смотрит на пластинку в воздухе. Эсэсовец, практически не прицеливаясь, стреляет…

Пленные вздрагивают. Кто-то замирает, кто-то втягивает голову в плечи. В глазах их испуг…

Падают на землю осколки пластинки. Немка чуть улыбается, рассматривая крупный осколок, упавший рядом с ее крепкой ногой в туфле на широком устойчивом каблуке. Немецкие солдаты-охранники довольно улыбаются и переглядываются. Несколько собак с испугу принимаются лаять, но хозяева дергают поводки, боясь разозлить офицера. Псы замолкают.

На диск кладется новая пластинка. Развеселая «Калинка» несется над лагерем. Офицер довольно притопывает левой ногой. Правая остается неподвижной…

Пленные мрачно поглядывают в сторону немцев и граммофона, стараясь делать это незаметно. Кое-кто остановился, с горечью слушая песню. Охранники замечают. Несколько ударов прикладом и русские вновь принимаются за работу. Эльза оборачивается на вскрики, но сразу же отворачивается от военнопленных с брезгливой гримасой. Слегка постукивает стеком по собственной ноге.

Штандартенфюрер продолжает слушать пластинки. Переглядывается с Эльзой. Курит и пьет кофе. Пленные работают. Время от времени раздаются выстрелы и сыплются с неба осколки. Солдат продолжает ставить пластинки и крутить ручку граммофона. Немец вновь закуривает сигарету, остановив взгляд на груди переводчицы. Она замечает, но ничуть не смущается. На диск кладется пластинка. И вдруг…

Сигарета вылетает изо рта офицера. Скользнув по брюкам падает на траву. Эльза удивленно глядит на его застывшее лицо. Из огромного медного раструба несется веселая еврейская мелодия…

 

Перед глазами Вильгельма Готтена проносится полузабытое. Он, еще мальчишка, вместе с приятелем идет по улице. Откуда-то несется эта самая мелодия. У мальчишек изможденные лица, глаза запали и блестят нездоровым блеском.

Улица пустынна. Весенний ветер гоняет обрывки лозунгов и газет. На некоторых столбах еще сохранились надписи, призывающие «защитить первую социалистическую германскую республику». Напротив магазин с заколоченными ставнями и сохранившейся надписью «Молоко». Стекла выбиты. Лавка зияет черными провалами окна. Улицы давно никто не подметал и мусора много. Вдалеке проходит пошатываясь человек в шинели и тут же исчезает за углом. Издалека доносится испуганный женский крик.

Буквально через дом стоит еще одна лавка с надписью «Булочная». Подростки подходят ближе и смотрят на выставленные за решеткой караваи, плюшки, пирожки. Жадно глядят на бублики…

Подростки сглатывают слюну, переглядываются. Снова смотрят. Замечают внутри силуэт мужчины.

Мальчишки решаются. Подходят к двери в магазин и нерешительно заходят. Звенит над дверью колокольчик. Мужчина в атласном жилете, теплой темной рубашке, со странными завитыми прядями по бокам лица, оборачивается к двери. Увидев мальчишек, глядит на них.

Приветливая улыбка на губах медленно тает.

Подростки замирают. Оглядываются на дверь и переглядываются. В глазах вопрос: «Не стоит ли сбежать?».

Лавочник резко говорит, взмахивая руками, словно пытаясь отогнать птиц:

— Пошли прочь, попрошайки!

Выходит из-за прилавка. Один из подростков, светлоглазый, худенький моляще просит:

— Не могли бы вы, герр Штейнбах, дать нам немного хлеба? Моя мама и сестренка совсем плохи. Они умрут, если я не принесу еды…

Штейнбах хватает его за плечо и вышвыривает из магазина:

— Пошел прочь! Мы не подаем нищим!

Мальчик падает на мостовую. Второй успевает увернуться от руки лавочника и выбегает сам. Штейнбах возвращается за прилавок. Второй подросток подбегает к товарищу и помогает ему подняться. Вилли плачет от унижения и горя. Его руки и коленки ободраны. Друг утешает его, с ненавистью глядя на ворота:

— Ничего, когда-нибудь мы им отомстим…

Неожиданно Вилли хватает камень и со всей силы кидает его в витрину «булочной». Слышится звон бьющегося стекла и посуды. Испуганный вскрик лавочника. Мальчишки улепетывают вдоль улицы.

 

На повороте Вилли со всего маху влетает головой в чью-то грудь. Слышится мужской вскрик и крепкая рука хватает мальчишку за плечо:

— Куда это вы так несетесь?

Готтен поднял голову. Рядом стоял худощавый незнакомец в длинном пальто. Посмотрел в сторону, откуда раздавались крики и усмехнулся:

— Не бойся. Я не сдам им тебя. Так что случилось?

Вилли почувствовал доверие и рассказал о произошедшем. Приятель Вилли тоже подошел подтверждая слова. Незнакомец мрачно усмехнулся:

— Однажды они ответят…

Сунул руку в карман пальто и протянул мальчишкам по два кусочка сахара и по сухарю:

— У меня больше ничего нет.

Мальчишки не веря глазам взяли гостинец и поблагодарили:

— Спасибо. А вы кто?

Незнакомец усмехнулся:

— Обо мне вы еще услышите. А теперь бегите…

 

Штандартенфюрер неожиданно вскакивает. Трость падает на траву. Прихрамывая и едва не падая, Готтен  делает шаг вперед. Эльза успевает подхватить его под локоть и поддержать, но он отталкивает ее руки в тонких перчатках. Почти бережно убирает иголку с пластинки. Хватает пластинку обоими руками и с ненавистью переламывает пополам. Со всей силы швыряет обломки в сторону. Один попадает в березу и разлетается на мелкие куски.

Вильгельм Готтен вновь садится в кресло, стараясь не встретиться взглядом с Эльзой. Холодное выражение на ее лице пропало. Она с тревогой глядит на коменданта. Солдат явно не знает что делать и смотрит то на штандартенфюрера, то на доктора, то на пластинки, граммофон и лежащий парабеллум. Начальник концлагеря молчит, глядя перед собой остановившимися глазами…

 

Мать бессильно сидела рядом с кроваткой дочери. Вилли протянул ей сухарь и сахар:

— Мама, смотри, что я принес! Дай Ленни…

И тут же осекся, увидев восковое лицо сестренки с заострившимся носиком. Ленни словно бы спала, но он сразу понял, что это не сон. Положив гостинец на стол, встал посреди комнаты и сжав кулаки сказал с ненавистью:

— Они за все заплатят!

Мать испуганно обернулась на эту неприкрытую злость. Спросила:

— Кто заплатит?

Вилли ответил, не сводя с нее глаз:

— Жиды! У них есть все, а мы умираем… Господин Штейнбах прогнал нас и не дал ничего, хотя его витрина ломится от еды!

Мать с трудом встала, оттолкнувшись рукой от кроватки дочери. Прижала сына к себе и долго не отпускала, гладя по голове. Прошептала:

— Я должна хотя бы тебя спасти. Иначе что я скажу Гансу.

Подвела Вилли к столу и указав на сухарь и сахар сказала:

— Ты должен это съесть.

Он отказался:

— Нет. Мы поделим пополам. А завтра я что-нибудь обязательно добуду…

Мать пораженно смотрела на своего ребенка, сказавшего эти слова по-мужски твердо. Она поняла, что он не отступит. Медленно протянула руку и взяв сухарь, разломила пополам. Затем вскипятила в кастрюльке воды. Налила ее в чашки. Мать и сын сели напротив друг друга и принялись за скудную еду. А на постели лежала трехлетняя светленькая девочка, так и не дождавшаяся пищи…

 

Вильгельм Готтен, уже будучи членом НСДАП, встретил человека, спасшего от смерти его и мать, на митинге. Мужчина стоял с краю выстроившихся за спиной фюрера мужчин. Он единственный был одет в гражданский костюм. Гитлер говорил с трибуны:

— …и только самые лучшие смогут стать членами нашей партии, нашими товарищами!

Готтен долго всматривался в полузабытые черты незнакомца, а затем, в конце митинга, решил подойти.  Седой мужчина настороженно глядел на него, сзади застыли двое охранников. Вильгельм напомнил ему давний случай и лицо незнакомца осветилось улыбкой:

— Действительно, такой эпизод был в моей жизни. Значит, ты тот самый мальчишка, что боднул меня в грудь? — Окинул довольным взглядом его форму: —  Рад видеть, что ты с нами. Вот теперь давай знакомиться — Карл Майер.

Готтен растерялся:

— Вы… Друг фюрера… А я вас…

Майер рассмеялся:

— Ты был ребенком, Вильгельм. К тому же я тоже тогда был не таким…  

 

Колонна пленных вошла в лагерные ворота. Солнце спускалось к верхушкам  далекого леса. Подходил к концу теплый июньский день. Ворота закрылись, едва последний русский прошел внутрь. Построились отрядами возле своих бараков. Назначенные немцами старшие бараков пересчитали товарищей и встали впереди.

Ворота снова распахнулись. Вошел чуть прихрамывая штандартенфюрер Готтен в окружении двух автоматчиков с собаками, врача Эльзы и переводчика. Прошелся перед отрядами, разглядывая пленных с холодным равнодушием. Старшие четко докладывали о наличии пленных. Переводчик бесстрастно переводил, слегка насклоняясь в сторону начальства. Пройдя мимо последнего отряда Готтен направился к воротам, так ничего и не сказав. Эльза шла за ним, слегка помахивая стеком. Едва он вышел за ворота, старшие скомандовали:

— Все в барак!

В считанные минуты на улице никого не осталось, кроме часовых на вышках.

Василий, Петр, Георгий и Абрам добрались до своих нар с тощими матрасами и повалились на них. Евсея находился на кухне. Гольдберг простонал:

— Все, не могу больше. Сил нет. Думал не дойду. Если бы не Георгий, упал бы…

С соседних нар донесся ехидный голос:

— Чего еще можно ждать от жида! Думаешь не знаем, кто ты на самом деле? Привыкли за чужой счет жить. Физически не вкалывали…

Абрам даже головы не повернул. Зато Кавтарадзе не выдержал:

— Заткнись! От такой кормежки даже я ослабел, а я всю жизнь на земле работал. Он студент и худой…

Макагонов выдохнул, повернув голову к говорившему:

— Если уж ты так ненавидишь евреев, что ж ты его не выдашь?

Здоровенный мужик в выглядывающей из-под солдатской шинели тельняшке, лежавший через проход от них, буркнул:

— Я не предатель! А ненавижу по делу. Моих тятьку с мамкой, да братьев с семьями именно из-за навета еврея, давно точившего зуб на наш дом, сослали на Соловки. И я там лямку тянул…

Петр спросил:

— Тогда как же ты в армию угодил? Насколько я знаю, сосланные не могут идти в армию.

Мужик мрачно ответил:

— Бежал я, чтоб отплатить тому гаду. Чужие документы достал, а тут война… Ну… В общем попал я на фронт. Дрался честно и до последнего…

Теперь все молчали.

Ворота в барак распахнулись и показалась немецкая кухня на колесах, которую тянули четверо военнопленных. Старший барака громко произнес:

— Подъем! Жратва приехала…

На нарах произошло движение и уставшие изможденные люди потянулись с котелками к кухне. Вставали в очередь. Мрачный военнопленный в грязном переднике брякал в протянутые котелки жидкое горячее варево. Второй совал в руку каждого кусок темного, с торчащей остикой, и клейкого словно глина, хлеба. Военнопленные отходили к своим нарам и принимались за еду.

Абрам присел рядом с Георгием, собираясь поесть. Здоровенный тип, ненавидевший евреев, проходя мимо, неожиданно взял его пайку хлеба и преспокойно сел на свои нары. Гольдберг застыл, а тип ухмыльнулся:

— Тебе все равно подыхать, а мне силенки еще понадобятся, чтобы с той сволочью разделаться, что на Соловки…

Георгий вскочил на ноги и перебил его:

— Ты что делаешь? Отдай чужой хлеб!

Здоровяк усмехнулся, принимаясь за варево и глядя на грузина снизу вверх:

— Жидов защищаешь? Да если бы не они и войны-то бы этой не было! Думаешь я не знаю ничего?

На этот раз в спор встрял Василий Макагонов. Отставив котелок он тоже встал:

— Отдай хлеб! Абрам вместе с нами в этом лагере сидит и баланду жрет. И добровольцем пошел, хоть и студент.

Петр тоже встал:

— Верни хлеб парню. Иначе…

Здоровяк тоже вскочил на ноги. Вокруг начали прислушиваться к спору. Подошел старший. Поняв суть спора, потребовал:

— Отдай хлеб.

Громила неожиданно ткнул в сторону Гольдберга кукиш:

— А это ты видел, морда жидовская?

Георгий схватил его за руку и попытался дотянуться до кусочка. Здоровяк оттолкнул его. Кровь взыграла в грузине и он кинулся на обидчика. Через секунду они валялись на полу посреди барака, волтузя друг друга и все ближе подкатываясь к печке.

Пленные даже о еде забыли. Свесившись с нар, наблюдали за дракой. Старший отошел в сторону. Макагонов кинулся к нему:

— Иван, ты немцев не зови. Сами разберемся.

Мужик буркнул:

— Я и не собираюсь. Если что, я ничего не видел…

Петр забрал украденный хлеб и вернул Абраму:

— Ешь…

Между тем здоровяк сумел оседлать Георгия и теперь душил Кавтарадзе, яростно хрипя:

— Так со всеми жидовскими прихвостнями будет…

Макагонов подскочил с печке, поставленной посреди барака. Одним движением сорвал дверцу и обрушил ее на голову негодяя. Руки здоровяка обвисли и он повалился на Георгия. Тот столкнул его с себя и с трудом поднялся. Потирая горло, хрипя и кашляя сказал:

— Здоровый какой!

Старший откликнулся, подходя ближе:

— Так он меньше вашего здесь сидит. — Наклонился и дотронулся до шеи раскинувшегося на полу типа, под головой которого расплывалось темное пятно. Пораженно обернулся: — Он мертвый…

Взглянул на Макагонова и жутким голосом прошептал:

— Ты же убил его…

Георгий даже кашлять перестал. Тоже наклонился и тронул труп за плечо. Медленно поднялся:

— Собаке собачья смерть. Нельзя ненавидеть другую нацию, если идет война. Тут мы должны вместе быть…

Иван перебил его:

— А с трупом, что делать будешь? Его не спрячешь. Каждый на учете. Узнают немцы, что вот из-за него… — Ткнул рукой в сторону застывшего Гольдберга: — …драка была, постреляют десяток! Его в том числе…

Побледневший Абрам встал и подошел к друзьям:

— Давайте инсценируем несчастный случай? Я думаю, что в бараке предателей нет. Я все же в юридическом учился. К тому же лежит он рядом с печкой…

Старший ухватился за его слова:

— Ну попробуй…

Гольдберг забрал с соседних нар пустую кружку убитого здоровяка. Сходил к бочке с водой в углу и набрал целую кружку. Забрал дверцу от печки, все еще находившуюся в руках у Василий и привесил ее за одну петлю на печку. Немного поправил тело трупа, стараясь не шевелить голову. Затем выбрал из дров круглую палку и подсунул ее под ногу трупа ближе к колену. Разлил воду под ногами у мертвого и немного плеснул ему на грудь. Положил кружку чуть в сторонке. Поправил руки. Взяв щепку, старательно обмазал расплывшейся кровью верх дверцы и обернулся, оглядев барак:

— Братцы, не подведите! — Швырнув испачканную щепку в огонь, посмотрел в глаза старшему: — Вызывайте немцев! Если спросят, говорим, что он на палку встал и поскользнулся. Воду подогревал. Должно пройти. Целому бараку, который одно и то же повторяет, поверят. Это называется несчастный случай…

Взглянул на Георгия:

— Жора, ты отряхнись хорошо…

Петр и Василий принялись торопливо и старательно отряхивать товарища со всех сторон. Старший барака все это время внимательно наблюдал за действиями Гольдберга. Взглянув на четырех друзей, вздохнул и направился к воротам со словами:

— Ну, авось пройдет…

Через пять минут в барак вошли двое немцев, переводчик и старший. Посмотрев на труп и обойдя его несколько раз, переводчик махнул рукой:

— Одним больше, одним меньше…

Обернулся к старшему:

— Пусть унесут труп к воротам. Я доложу коменданту о несчастном случае. Немец никогда бы не стал раскидывать дрова…

 

Едва ворота закрылись, старший подошел к четверке. Присел на нары рядом с Василием. Взглянул на него:

— Эх, Макагонов! Это хорошо, что студент юрист. Соображает. Ведь мог бы ни за что, ни про что на тот свет отправиться. Уж постарайся больше не срываться…

Василий пожал плечами:

— Не хотел я, Матвеич. Только ведь этот гад Жорку душил. И не дело это у своего же товарища еду отбирать. Мы же в скотину так превратимся. А немцам это на руку…

Макагонов опустил голову и замолчал…

 

Ночью, когда барак забылся тяжелым сном, Макагонов разбудил друзей и каждому сказал на ухо:

— Братцы, бежать надо, пока мы все не подохли здесь. И пока силенки остались…

Горячий Георгий мигом заинтересовался:

— Но как?..

Петр пожал плечами:

— Я не против.

Более осторожный Абрам, сказал:

—     А стоит ли? Поймают, точно расстреляют. А Евсей?

Евсей вздохнул:

— Вы бегите и обо мне не думайте. Меня из кухни не выпустят. Мне все же легче, чем вам приходится. Бегите…

Четверка дружно вздохнула. Кавтарадзе резко повернулся к Гольдбергу:

— Хочешь здесь умереть? Идешь или нет?

Гольдберг поглядел на грустно кивнувшего Анюткина и кивнул:

— Иду…

Склонились голова к голове и принялись обсуждать план побега. Евсей тоже принял в этом участие, пытаясь подсказать друзьям хоть что-нибудь из услышанного от немцев…

 

Восемь наскоро сколоченных из досок бараков стояли окруженные со всех сторон двойным рядом колючей проволоки. Внутренний ряд был под током и все пленные это знали. Слева, ближе к туалету, на этой проволоке до сих пор висел труп заключенного, от отчаяния пошедшего на самоубийство. Труп от жары разнесло и он выглядел неестественно толстым, нестерпимо воняя. Комендант запретил убирать его, желая заставить пленных отказаться от подобного способа ухода из жизни. На колючке дополнительно висели предупреждающие надписи, в виде таблички с черепом.

Уже поздно ночью из второго барака вышел военнопленный, направляясь к туалету. Взлаяли у колючки несколько собак и тотчас два прожектора осветили бредущую фигуру, схватившуюся за живот. Немцы обменялись между собой громкими фразами, в которых ясно слышалась усмешка. Свет прожектора продолжал освещать узника, пока он не скрылся в сортире.

Минут через пять человек вышел, направляясь назад, к бараку. Немцы снова обменялись ехидными замечаниями. Прожекторы проследили, пока узник не скроется за воротами и погасли…

 

Макагонов, вернувшись в барак, хмуро сообщил:

— Не спят. И собаки рядом. Надо с делянки бежать…

Ожидавшие его прихода друзья помрачнели и наконец-то легли спать…

 

Но бежать с делянки не удалось. Уже через полчаса после того, как друзья скрылись за густыми зелеными  кустами, залаяли за спинами собаки, раздались отрывистые немецкие команды. Четверка, резко и дружно обернулась, поняв, что их исчезновение замечено и припустила что есть мочи. Макагонов хрипло выдохнул на бегу, обернувшись в сторону Георгия:

— Только бы до реки добраться, а дальше по воде уплывем…

Между тем собачий лай стремительно приближался. Абрам сдался первым, выдохнув:

— Все, больше не могу…

Пригнулся головой к коленям и встал. Остальные остановились рядом, тревожно глядя назад. Георгий решительно подошел к еврею и закинул его на плечо…

 

Немецкие конвоиры бежали по лесу с псами на поводках. Собаки хрипели от удушья, таща хозяев вперед. Хрипло и отрывисто лаяли, продолжая идти по следу. Немцы не переговаривались, полностью доверившись собакам. Лишь изредка кто-нибудь коротко вскрикивал, разражаясь руганью, в очередной раз запнувшись. Товарищи не обращали на него внимания, продолжая бежать вперед…

 

От казармы с охраной концлагеря неслось десятка полтора немецких солдат с собаками на поводках. Они бежали к лесу.

В кабинете мрачно ходил из угла в угол, слегка прихрамывая, молодой штандартенфюрер Вильгельм Готтен. Он на ходу застегивал китель и старался привести себя в порядок, часто проводя ладонью по волосам.

Эльза сидела на смятой кровати в соседней комнате, служившей штандартенфюреру жильем и осторожно наблюдала за ним через оставшуюся открытой дверь. Ее волосы слегка растрепались. Рубашка на груди была расстегнута и она пыталась застегнуть ее, не глядя на пуговицы. Юбка слегка задралась, обнажив крепкие белые и босые ноги.

Ее китель, галстук и даже чулки, аккуратно сложенные, лежали на стуле рядом с кроватью. Эльза не сводила глаз с штурмбанфюрера. Губы припухли от поцелуев. На подушках имелись отпечатки их голов…

Комендант, уже приведший себя в порядок, подходил к окну, на мгновение останавливался, глядя на шагавших часовых, а затем хождение продолжалось. Он не глядел в сторону сидевшей на кровати женщины…

 

Евсей, раз готовивший варево для военнопленных, тоже услышал о побеге. Он как раз помешивал в котле огромным черпаком. Оглянулся на дверь. Немцев не было видно. Двое его помощников прислушивались к тому, что творилось за стенами кухни.

Анюткин быстро перекрестился и что-то беззвучно прошептал пересохшими губами. На мгновение прикрыл глаза, а затем снова принялся помешивать варево…

 

До реки добраться не удалось. Оставалось совсем немного и четверо беглецов уже слышали шум воды, чувствовали прохладу. По лицам струился пот. Дыхание вырывалось из открытых ртов с хрипом.

Собаки и солдаты выскочили из-за деревьев стремительно. Четверо беглецов остановились, тяжело дыша и глядя на приближавшихся солдат. Кавтарадзе медленно поставил Абрама на землю. Все четверо покачивались от усталости. С горечью поглядели в сторону реки, блестевшее зеркало которой уже проглядывало сквозь листву  и медленно подняли руки.

Как ни странно, дело закончилось для каждого лишь парой ударов прикладами. Солдатам просто не хотелось тащить в этот жаркий день пленников к делянке на себе. Они погнали их назад, часто подталкивая прикладами и зло переговариваясь между собой. От этих тычков измученные люди падали. С трудом приподнимались и вновь получали тычок.

В делянке их не оставили, отправив в лагерь под конвоем. Усталые и сочувственные взгляды товарищей провожали четверых друзей…

 

Василий, Георгий, Петр и Абрам стояли с зажатыми в ладонях шапками перед ходившим перед ними с тростью комендантом. Железный крест с дубовыми листьями тускло поблескивал при каждом резком повороте немца. Чуть в стороне застыли переводчик и Эльза. Штандартенфюрер пока что не произнес ни слова. Время от времени глядел на четверку. Ткнул пальцем в Кавтарадзе:

— Юде?

Георгий приподнял голову, взглянув в холодные глаза Готтена:

— Грузин я. Сколько повторять? Я с Кавказа…

Переводчик посоветовал:

— Лучше сознайся, что жид. В этом случае тебя просто расстреляют и все.

Кавтрадзе вскинул голову на немца. Гордо сказал:

— А если я не жид? Я грузин! Мои дед и прадед были грузинами. Растили виноград, делали вино.

Переводчик перевел его слова обернувшемуся Готтену. Тот еще раз окинул Кавтарадзе холодным взглядом, а затем обернувшись к стоявшим неподалеку солдатам что-то коротко сказал им. Двое направились к грузину. Тот коротко взглянул на друзей и повернулся к противнику.

Едва солдаты подошли, сгреб обоих за куртки на груди и крепко стукнул друг о друга касками так, что оба солдата рухнули на землю, не успев ничего предпринять. Распластались на земле без сознания, лишь автоматы глухо стукнули о пряжки ремней. Остальные конвоиры застыли от неожиданности и среагировали не сразу.

Кавтарадзе кинулся к коменданту, надеясь успеть свернуть ему шею.

Вильгельм Готтен отскочил назад, поняв, что этот громила сейчас его прикончит и едва не упал. Нога с плохо зажившей раной подвела. Эльза успела поддержать его под локоть. Одновременно взмахнула стеком, ударив грузина по плечу со всей силы и крикнув:

— Хальт! Цурюк, руссишь швайне!

Георгий отшатнулся от боли. В глазах потемнело. Через гимнастерку мгновенно проступила кровь. Именно вмешательство Эльзы спасло коменданта от смерти. Опомнившиеся солдаты оттеснили пленных от коменданта и докторши. Наставили на пленников автоматы, готовые стрелять, но штандартенфюрер коротко приказал, глядя на мрачно глядевшего здоровяка, державшегося за плечо:

— Отставить! — С кривой усмешкой взглянул на пленника еще раз: — О-о-о! У нас еще имеется сила! Чтож, я смогу использовать эту силу, но вначале я прикажу поставить тебе клеймо жида на глазах у всех…

Обернулся к солдатам, продолжавшим держать пленников на мушке и приказал:

— Взять его! Поставить жидовское клеймо на лоб, на грудь и под язык, чтоб он больше не смел называть себя грузином!

Переводчик переводить его слова не стал. Пленники практически ничего не поняли из слов, но догадались, что произойдет что-то страшное. Невольно прижались друг к другу.

Георгия скрутили, не смотря на сопротивление. Связали руки за спиной и поволокли к дому коменданта, где в подвале имелись узкие и тесные помещения, служившие карцером. Кавтарадзе, пока его волокли, несколько раз обернулся, яростно глядя на немку.

Штандартенфюрер обернулся к троим оставшимся пленникам. Внимательно осмотрел всех. Особенно внимательно поглядел на Абрама. Повернулся к переводчику:

— Ярко выраженный еврей. Почему он еще жив?

Переводчик подошел ближе. Сказал, чуть скривившись:

— Похож, но это армянин. Он попал в плен при смешных обстоятельствах, я вам рассказывал. Наши танкисты захватили кухню русских, вместе с поваром, приготовленным обедом и этим идиотом…

Готтен поморщился:

— В этой России кого только нет! Что за варварская страна!

Еще раз оглядел троих беглецов и медленно произнес, не сводя с них глаз:

— Вы будете сурово наказаны вечером за попытку побега. В карцер!

Когда пленных увели, взглянул на женщину:

— Спасибо, Эльза. Проклятая нога снова подвела…

Она слегка улыбнулась и ничего не ответила…

 

Вернувшихся с делянок пленных построили возле бараков. Над лагерем звучала веселая немецкая песенка «Лили Марлен». Пленные с ужасом смотрели на горевший костер и поставленные в ряд скамейки. В ворота вошел комендант с тростью под охраной пары автоматчиков, Эльза с неизменным стеком в руке, переводчик и еще два офицера, служившие заместителями начальника концлагеря. Под усиленным конвоем привели провинившихся пленников. Переводчик вышел вперед:

— Сегодня ваши товарищи пытались совершить побег, но были схвачены и возвращены в лагерь. В назидание всем вам они будут сурово наказаны. В следующий раз мы расстреляем беглецов…

Отошел к штандартенфюреру и встал рядом. Тот махнул рукой:

— Начинайте!

Солдаты мгновенно содрали куртки с Макагонова, Чернопятова и Гольдберга. Повалив их на скамейки лицами вниз, быстро привязали к скамьям. К каждому подошло двое немецких солдат с закатанными рукавами мундиров и плетками в руках. Готтен махнул рукой и жестокие удары обрушились на спины пленных.

Петр и Абрам вскрикнули от боли. На коже мгновенно выступила кровь. Василий сумел стерпеть несколько ударов, а потом тоже закричал. Методичные удары сыпались несколько минут. Первым потерял сознание Гольдберг. Вскоре затих Петр.

Комендант наблюдал за истязанием с холодным лицом. Рука в черной кожаной перчатке слегка подрагивала. Эльза смотрела на порку с холодным равнодушием. Ни в глазах, ни на лице ничего не отражалось.

Строй пленников молчал, со страхом глядя на наказание.

Георгий, которого пока не трогали, с ужасом глядел на окровавленные спины друзей. Несколько раз он порывался броситься к ним, борясь с конвоирами с хриплым рычанием, но его держали за связаные руки аж четверо немецких солдат.

Василий замолчал. Голова бессильно поникла и штандартенфюрер взмахнул стеком:

— Достаточно.

Повернулся к Кавтарадзе:

— А теперь твоя очередь… 

Солдаты развязали пленнику руки. Сорвали куртку и вновь связали. Один из немцев подошел к костру и вытащил раскаленную железку на конце которой красновато светилась шестиугольная звезда. Над рядом пленников пронесся вздох ужаса. Все вдруг заметили, что железок в костре три.

Кавтарадзе с трудом повалили на скамейку четверо солдат и навалились, удерживая.

Раскаленное железо вонзилось в грудь напротив сердца. Георгий страшно закричал. Вверх поднимался синий столбик дыма. Запах горелой плоти донесся до переднего ряда пленных и строй колыхнулся назад, едва не смяв задние ряды.

Солдат вновь отошел к костру и поднял другую железку. Это вновь оказалась звезда Давида, только меньше по размеру.

К бьющемуся пленному, по взмаху руки коменданта, подбежало еще двое солдат. Вцепились в голову.

Теперь строй пленных практически ничего не видел. Немецкие солдаты закрыли Кавтарадзе спинами, беспорядочно топчась от движений рвавшегося пленника.

Раскаленное железо опустилось на лоб пленника и грузин вновь нечеловечески закричал. Двое немецких солдат державших его, отлетели в стороны и штандартенфюрер направил на помощь своим солдатам целый взвод.

Теперь Кавтарадзе совсем скрылся за телами немцев и то, как ставили клеймо под язык, никто уже не видел. Лишь услышали короткий вскрик и все стихло.

Солдаты тут же отошли в стороны. Тело Георгия на скамейке не шевелилось.

Готтен, в сопровождении переводчика и докторши, подошел ближе. Брезгливо взглянул на распластанное тело. Посмотрел на спокойное лицо Эльзы. Встал перед строем, расставив ноги в начищенных сапогах. Оглядел пленных и гаркнул:

— Так будет с каждым, кто осмелится не подчиняться. Унесите их в барак!

 

Иван сидел рядом с Макагоновым, когда тот очнулся. Василий почувствовал на спине мокрую тряпку. Сразу накатила боль. Повернув голову на бок, он застонал. Старший барака тут же наклонился:

— Слава Богу, очнулся! Твои дружки уже давно в себя пришли, а ты все лежишь.

Макагонов спросил, стараясь не стонать:

— Что с Георгием сделали, Матвеич? Я видел, что его не били…

Иван махнул рукой:

— Жидовские звезды выжгли, даже под языком. Он теперь долго говорить не сможет.

Василий охнул:

— О-о-ох… Что же этот гад, комендант, нас не расстрелял?

Иван наклонился к его уху:

— Я слышал, что немцы крепко в России застряли. Работать-то кому-то надо. Думаю, по этой причине и не убили вас…

Макагонов повернул голову в другую сторону и обнаружил рядом лежавшего Петра. Глаза Чернопятова были открыты. Он прошептал:

— Живой, Вася? Абрам тоже только очнулся. Ему всех хуже. Слабый по природе. Евсей с ним…

Василий скосил глаза вверх, но естественно ничего не увидел, кроме свесившейся с нар руки. Повернулся к старшему барака и спросил:

— Иван, что комендант сказал в конце?

Мужик помрачнел:

— Сказал, что в следующий раз расстреляет…

  

Йохим Кацман быстро стал шуцманом. Ходил по лагерю поигрывая дубинкой. За малейшую провинность безжалостно пускал ее в ход против себе подобного. Пленные косились на него с ненавистью.

Немцы замечали рвение лже-Рамзанова и отмечали вполне сносной кормежкой и относительной свободой передвижения внутри лагеря. Ночевал Йохим не на нарах в бараке, а в отдельном помещении, где находились такие же отщепенцы, как он. У них имелись нормальные кровати с одеялами и подушками и даже тумбочки…

Кацман стоял возле ворот и разглядывал прибывших военнопленных, проходивших мимо. Неожиданно кто-то в толпе тихо окликнул его:

— Йохим…

Йохим вздрогнул и оглянулся по сторонам. Немцы стояли чуть дальше и явно ничего не слышали. Тогда он зашарил глазами по строю проходивших. Уже через минуту вздрогнул. В толпе пленных шел солдат из его разбитой роты. Кацман даже вспомнил его фамилию — Иванов. По спине пробежали мурашки и он передернул плечами. Вновь поглядел на немцев. Те не реагировали.

Иванов между тем удалялся. Кацман заметил, как он несколько раз оглянулся. Прибывших пленных построили перед бараками и комендант Готтен, с помощью переводчика, заговорил о правилах поведения в его лагере. Он говорил спокойно и тихо. Переводчик, напротив, громко и нервно.

Кацман незаметно переместился и встал напротив знакомого. Но затем испугался, что тот оглянется и вновь назовет его по имени и отошел подальше. Издали внимательно проследил, в какой барак поселили знакомого. В душе появился страх. Одно слово этого солдата могло погубить его, Йохима. Он судорожно пытался придумать хоть что-либо и даже не замечал, что колотит себя дубинкой по ноге, пока не ударил так, что ногу стало больно.

Поморщившись, Кацман переложил дубинку в другую руку. Посмотрел вслед знакомому, но уже не увидел его. Прибывшие распределились по баракам. Йохим с самым мрачным видом вернулся в отдельное помещение. Лег на койку и задумался…

 

Прошло два часа, когда он решительно встал и направился в сторону барака. На улице было уже темно. Йохим быстро вошел в барак. Со всех сторон раздавалось сонное сопение, всхлипы и невнятная болтовня. Уставшие военнопленные спали.

При тусклом свете лампочки Кацман принялся медленно обходить нары, внимательно разглядывая лежавших на них людей. Прошло около получаса, прежде чем он нашел Иванова. Тот спал на боку, подсунув под исхудавшую почерневшую щеку кулак.

Йохим воровато огляделся, а затем подсунул под тощий матрас сослуживца, ближе к ногам, остро заточенный гвоздь. Торопливо вышел из барака и направился к себе.

Утром, еще до построения пленных и отправки их на работу, он подошел к унтерофицеру, руководившему разводом солдат. Немец мгновенно насторожился, едва шуцман из пленных подошел к нему. Застыл, настороженно глядя на Кацмана. Тот подобострастно стащил шапочку с головы и доложил, коверкая немецкие слова:

— Господин офицер, как я заметил, в третьем бараке что-то затевается. Может стоит обыскать барак?

Унтерофицер с трудом, но все же понял его. Сказал:

— Я должен доложить…

Через несколько минут в третий блок ворвался взвод солдат с автоматами наизготовку. Кацман и еще несколько шуцманов, при их поддержке, перетряхивали матрасы, сбрасывая их на пол и преспокойно топчась ногами по ним. Котелки с грохотом катились по полу вместе с ложками.

Йохим первым подскочил к постели Иванова и приподнял матрас. Сразу заорал:

— Нашел!

Бывший сослуживец автоматически кинулся к нему, чтобы посмотреть, что там. Кацман замахнулся, якобы обороняясь. Дико закричал:

— Помогите! Он меня убьет!

И со всей силы опустил дубинку на висок пленного. Иванов, как подкошенный, рухнул на пол, даже не вскрикнув. Двое немцев бросилось к шуцману. Тот с нарочитым ужасом смотрел на бывшего сослуживца и торопливо оправдывался, тыча рукой в нары с задранным матрасом:

— Смотрите! Смотрите!..

На досках лежал длинный заточенный гвоздь. Один из солдат выругался и толкнул носком сапога тело Иванова. Тот не шелохнулся. Подошедший унтерофицер наклонился. Брезгливо дотронулся до шеи лежавшего. Поднял голову и поглядел на Кацмана:

— Он умер.

В бараке стояла тишина. Йохим поймал несколько не добрых взглядов. Быстро заговорил, стараясь оправдаться перед немцами:

— Я увидел этот гвоздь, а тут он ко мне бросился! Я испугался, что у него в руке еще один может оказаться. Я оборонялся. Я не хотел…

Унтерофицер отправил одного из солдат к коменданту и тот через несколько минут вошел в барак с переводчиком. Оба выглядели сонными. Эльзы на этот раз с ним не было. По всей видимости солдат успел по дороге объяснить коменданту создавшуюся ситуацию, так как Готтен ни о чем спрашивать не стал. Посмотрев на тело убитого, взглянул на заточку. Внимательно посмотрел на теперь по настоящему перепуганного Кацмана и сказал:

— Одним больше, одним меньше. Жаль, что не удалось узнать о его планах и сообщниках…

Обернулся к солдатам:

— Что-то еще нашли?

Унтерофицер вытянулся перед штандартенфюрером и доложил:

— Никак нет. Больше ничего.

Готтен повернулся к Йохиму и похвалил:

— Молодец, шуцман!

Развернулся и вышел из барака в сопровождении переводчика и двух солдат. Кацман, не сдержавшись, облегченно вздохнул. Унтерофицер внимательно посмотрел на него, но ничего не сказал…    

           

Готтен появился в бараке на второй день, когда внутри, кроме наказанных беглецов-неудачников, никого не было. Ткнув тростью в сторону Георгия, он что-то сказал переводчику. Тот перевел:

— Завтра ты выходишь на работу. За неподчинение расстрел!

Кавтарадзе даже не взглянул на него. Он мрачно посмотрел на Эльзу, стоявшую слева от штандартенфюрера. Затем перевел взгляд на стек. Эльза демонстративно помахала им перед его носом и с насмешливой улыбкой пояснила:

— Это для таких свиней, как ты!

Готтен довольно улыбнулся, направляясь к выходу из барака. Охрана, Эльза и переводчик отправились за ним…

После его ухода друзья приуныли, глядя на Георгия. Он с трудом ходил. Василий Макагонов оба дня старательно превращал хлеб в крошки и размачивал в теплом вареве, которое немцы называли супом. Кавтарадзе с трудом ел это пойло. Евсей, во время маленьких перерывов, прибегал в барак и приносил из кухни крошечные кусочки жира, которые доставал одному ему известными способами и тщательно размятую картофелину, разведенную хилым бульоном. Георгий рассасывал жир, а потом со стоном глотал картофельное жидкое пюре.

Теперь, после приказа коменданта, Кавтарадзе должен был отправиться на работу…

 

Вечером к четверке друзей подошел старший барака. Оглянувшись по сторонам, протянул Василию стеклянную баночку с какой-то мазью. Прошептал в ухо:

— Эльза передала…

Макагонов буквально оторопел:

— Эта сука!.. Как?..

Матвеич взялся за его плечо и снова прошептал:

— Потише! Старшим бараков, как ты знаешь, приходится доклады делать Клейну. Вот и меня вызвали. Только выхожу, она навстречу. В руку мне всунула банку эту и шепчет: «Рус, раненым мазать». И дальше пошагала…

Оба замолчали. Макагонов раздумывал, глядя на баночку с мазью. Иван спросил:

— Так чё, попробуешь или выбросишь?

Василий решился:

— А, попробую!

 

Абрам, Петр и Василий пролежали в бараке еще два дня, а затем их тоже погнали на работу. За эти дни они немного отдохнули и даже поправились, благодаря Анюткину. Евсей все эти дни старался подкормить друзей. Прибегал во время перерывов, тайно принося в барак отварные овощи.

Мазь немецкой докторши хорошо помогла избитым друзьям. От нее рубцы заживали быстрее и нагноения не наблюдалось. Евсей Анюткин умудрился достать растительного масла. Им смазывали исхлестанные спины и выжженные звезды утром, отправляясь на работу, чтоб не так сильно растрескивались за день. Немецкую мазь берегли и наносили ее на ночь, пряча в щели в полу.

Макагонов лишь на пятый день сообщил товарищам, откуда взялась чудодейственная баночка. Георгий долго молчал, а потом выдал:

— Все равно сука! Попадись мне в руки, я ей тот стек припомню…

Друзья промолчали, хотя у каждого теперь имелись вопросы…

 

Через пару недель пленники пришли в себя окончательно. Раны поджили. Все четверо заметили, что за ними следят пристальнее, чем за остальными. Постоянно рядом находился солдат, а то и два.

 

Комендант не забыл своей угрозы. Все бараки замечали, как подолгу он глядит на Кавтарадзе во время проверок. Готтен медленно проходил вдоль всего строя, а возле стоявшего впереди грузина обязательно останавливался. Без всякого выражения глядел на него и шел дальше.

 

В один из июльских дней пленных пригнали с работы немного раньше. Солнце еще только клонилось к лесу. Построили возле бараков. Штандартенфюрер вышел на плац в сопровождении переводчика, Эльзы, заместителей и здоровенного незнакомца в мундире фельдфебеля полевой жандармерии. Готтен вышел вперед и ткнув тростью в сторону Георгия, сказал:

— Сегодня я решил устроить для вас развлечение. Этот жид будет драться с настоящим мастером борьбы. Курт Веллер чемпион Берлина. Вы все убедились уже в мощи германского оружия, теперь вы убедитесь в силе его солдат!

Незнакомец тут же скинул с себя китель на руки стоявшего сзади солдата, оставшись в нательной рубахе. Вышел вперед, презрительно поглядев на будущего соперника.

Комендант уставился на грузина. Затем, увидев, что он не двигается из строя, поторопил:

— Шнель!

Кавтарадзе не совсем внятно произнес:

— А если я не хочу драться?

Штандартенфюрер презрительно усмехнулся:

— Испугался, я так полагаю? Жиды всегда были трусами.

Георгий, собравшись с силами, четко ответил:

— Я не еврей! Я грузин.

Готтен рявкнул:

— Молчать! Ты будешь драться, иначе твоих друзей расстреляют!

Четверо солдат направились к молчавшему строю пленных. Кавтарадзе все понял. Оглянулся на Василия Макагонова, стоявшего рядом. Встретился взглядом с Петром и Абрамом. Шагнул вперед со словами:

— Хорошо, я буду драться. Что будет если я уложу вашего чемпиона?

Готтен просто задохнулся от такой наглости. Он стоял и молчал. Эльза хмыкнула, удивленно глядя на Кавтарадзе. Несколько минут комендант стоял с открытым ртом, а затем захохотал:

— Ты хочешь победить чемпиона? Если это произойдет, весь ваш барак получит сегодня по двести грамм настоящего хлеба.

Георгий возразил, решительно закатывая рукава робы:

— Весь лагерь! 

Комендант поглядел на упитанную фигуру чемпиона, потом взглянул на исхудавшего Кавтарадзе. Что-то коротко сказал перводчику. Тот обернулся и махнул рукой. Над лагерем тотчас раздалась песня «Ауфвидерзеен, майне либе, ауфвидерзеен…». Штандартенфюрер, не сводивший глаз с грузина, криво улыбнувшись согласился:

— Хорошо. Слово офицера СС!

Грузин шагнул навстречу противнику. Обошлись без пожатий рук. Веллер просто шагнул навстречу и попытался сгрести Георгия в охапку. Вместо этого Кавтарадзе ушел из-под его рук и вдруг со всей мощи врезал чемпиону Берлина в челюсть левой рукой. Голова Курта вскинулась вверх. Весь лагерь слышал, как клацнули зубы немца. Он отлетел в сторону. С трудом удержался на ногах. Кавтрадзе шагнул вперед, когда немец тряс головой, разбрызгивая кровь по сторонам. Никто не успел остановить грузина. Второй удар пришелся в солнечное сплетение. Немец, так и не успел прийти в себя. Судорожно всхлипнув, он сложился пополам, схватившись за живот и рухнул на землю. Так и не закончившаяся песня резко прервалась. Видимо тот, кто включал пластинку, следил за событиями. Над лагерем повисла тишина.

Кавтарадзе поглядел на противника, на свой кулак. Затем оглянулся на коменданта и спросил:

— А теперь что?

Ошеломленный Готтен молчал, глядя на корчившегося Веллера. Эльза кинулась к чемпиону. Быстро осмотрела его разбитое лицо и приказала:

— Унесите его в санчасть.

Трое солдат тотчас подхватили тело Курта и потащили в санчасть. Еще один понес следом куртку чемпиона. Эльза со стеком в руке торопливо шагала следом. Готтен, наблюдавший за Эльзой, мрачно перевел взгляд на Георгия:

— Что ж, ты силен. А я привык держать слово… — Все же не сдержался и злобно рявкнул: — Немедленно разойтись по баракам!

Конвоиры, подтверждая его слова, кинулись к военнопленным, щедро награждая их ударами дубинок и прикладов…

 

Вечером всему лагерю действительно выдали настоящий хлеб, вместо остистой черной клейковины. Пленные радовались этим серым кускам, словно дети. Долго нюхали и разглядывали, прежде чем решались откусить. Жевали медленно, стараясь продлить удовольствие.

Старший барака подошел к ужинавшим друзьям. Присел рядом с Абрамом на нары и тихо произнес:

— Боюсь, что комендант еще кого-нибудь привезет. Такого позора он не стерпит.

Георгий отозвался:

— А что, было бы лучше поддаться? Признать, что немцы действительно сверхлюди, как он говорит постоянно?

Иван вздохнул:

— Не горячись. Не будет теперь у тебя спокойной жизни, вот я об чем…

Макагонов согласился с ним:

— Это верно. Эта сволочь обязательно что-нибудь устроит.

Старший пригнулся к самому уху Василия и прошептал:

— Бежать вам надо, вот что. Причем так, чтоб не поймали.

Петр помрачнел:

— Пробовали уже…

Иван снова вздохнул:

— Скоро нас, как я слышал, погонят лес грузить на станцию. Поняли?

Все четверо дружно кивнули, а старший встал и направился к своим нарам…

 

Йохим Кацман после убийства сослуживца пользовался доверием немцев. Довольно часто его стали брать для сопровождения пленных со станции в лагерь. Он пускал дубинку часто даже без особой нужды. Ему просто нравилось, что его боятся. Люди сжимались и закрывали руками головы, когда он бил их. Йохим каждый раз внимательно разглядывал пленных, боясь вновь наткнуться на знакомое лицо. Но дни шли, а знакомых не попадалось и он успокоился. Ходил, самодовольно помахивая дубинкой. Заставлял военнопленных снимать перед собой шапку, а сам снимал ее лишь перед немцами.

Однажды Йохим отправился на станцию вместе с несколькими такими же отщепенцами и солдатами из охраны. Думал, что вновь привезли пленных на лесозаготовки. Но на станции его ждал неприятный сюрприз. Из вагонов для скота выбирались истощенные люди в гражданской одежде, с нашитой на пальто и куртки желтой шестиугольной звездой. Среди толпы взрослых имелось не мало детей. У Кацмана все замерло в душе. Это были евреи.

Остановившийся рядом с ним унтерофицер Клейн пояснил:

— Жидов погоним в другой лагерь. Эти с Минска…

Ноги стали словно ватные, но Йохим справился с собой, заметив, что Клейн наблюдает за ним. Подскочил к старику, отошедшему в сторону, саданул дубинкой по спине и рявкнул:

— В строй, морда жидовская!

Старик упал. К нему тут же бросился молодой парень. Помог подняться и торопливо повел к шумевшей и плакавшей толпе, несколько раз испуганно обернувшись к Йохиму.

Евреев построили в колонну и погнали. Впереди, по бокам и сзади шли немецкие солдаты с овчарками на поводках и шуцманы с дубинками в руках. Вначале вели по длинной и прямой улице с редкими прохожими, которые, едва завидев колонну торопились скрыться в ближайших подъездах, за заборами и в подворотнях. Затем колонну вывели за пределы городка и повели по пыльной дороге. Некоторые люди падали. Их торопливо подхватывали идущие рядом. Уговаривали тихонько:

— Вставай! Иначе убьют…

Кацман украдкой разглядывал толпу, боясь увидеть в ней родную мать. Невольно прибавил шаг и прошел вперед. Неожиданно молодая еврейка, шедшая с краю, радостно окликнула его:

— Йохим! Йохим!

Кацман невольно поглядел на говорившую и обмер. На лбу моментально выступили крупные капли пота. Руки стали тяжелыми и обвисли по сторонам тела. Он запнулся за собственную ногу и едва не упал. Немецкий солдат впереди оглянулся. Йохим застыло смотрел на женщину. Она быстро говорила:

— Йохим! Ты что, не узнаешь меня? Это же я, твоя тетя Сара. И твои племянники здесь. Йохим…

Кацман, заметив взгляд Клейна и еще двоих немцев, вдруг ощутил в себе дикую ярость. Его желание выжить в этой войне любой ценой ощутимо пошатнулось. Дикий животный ужас заполнил мозг. С перекошенным от ненависти и страха лицом, он подскочил к тетке и ударил дубинкой по голове, стараясь заставить молчать. К нему бросилось двое подростков:

— Дядя Йохим! Это же мы! Дядя!

Он ударил и их. Колонна остановилась. Даже немецкие солдаты больше не подгоняли свои жертвы. Все смотрели на странную встречу. Сара между тем кричала, цепляясь за его куртку и закрывая руками голову. Пыталась удержать племянника от удара, хватала за руки:

— Йохим! Что с тобой? Почему ты бьешь меня? За что? Ты же мой племянник! Ты такой же еврей…

Он прорычал в ответ, ударив ее в висок кулаком:

— Нет! Я другой! Я хочу жить! А вы сдохнете в лагере!

Он бил и бил тетку Сару и пытавшихся схватить его за руки племянников, пока женщина не затихла у его ног. Подростков, от греха подальше, оттащили в глубь колонны чужие руки. Кацман посмотрел на мертвое тело у ног, скорчившееся в комок и больше не шевелившееся, а затем обернулся побелевшими от страха глазами. Унтерофицер Клейн внимательно глядел на него. Весь его вид говорил о потрясении. Четко скомандовал:

— Этого обманщика-жида тоже в колонну!

У остолбеневшего Кацмана мгновенно выхватили дубинку из рук. Сильный толчок в спину отправил его в самую гущу стоявших евреев. Люди расступились и он упал. Вскочив на ноги, Йохим дико закричал:

— Нет!!! Я не хочу умирать! Не хочу! Я же вам верно служил! Я убивал их!

Хотел броситься к обочине и увидел нацеленный на него автомат в руках Клейна. Холодные глаза немца мрачно глядели на него. Йохим замер. Огляделся вокруг.

Евреи тоже мрачно глядели на него со всех сторон. В глазах застыло презрение.

Клейн скомандовал:

— Вперед! Пошли вперед!

По колонне пробежала волна движения. Толпа сгустилась вокруг отщепенца. Йохим хотел шагнуть вперед и в этот момент что-то острое воткнулось ему в правый бок. Он захрипел, пытаясь отодвинуться. Взмахнул руками. Еще что-то вонзилось под левую лопатку. Йохим вскинул голову к небу. Широко распахнутыми глазами смотрел в серую высь. Люди обтекали его со всех сторон.

Кацман стоял чуть покачиваясь. Евреи проходили мимо него. Некоторые плевали в его сторону. Кто-то сильно толкнул предателя и он начал заваливаться. Толпа отшатнулась в стороны, не желая коснуться отщепенца.

Когда колонна прошла, на дороге лежал скорчившийся труп Йохима Кацмана с двумя колотыми ранениями. Подошедший на мгновение унтерофицер Клейн убедившись, что бывший шуцман мертв, плюнул на его тело и зашагал по дороге вслед за колонной. Вдали, на фоне серого неба виднелась длинная труба крематория, выпускавшая в небо черный дым…

 

Ночью четверо друзей посвятили Евсея в свои планы относительно побега. Повар, как ни странно, отговаривать не стал. Тихо сказал:

— Иван прав. Комендант в следующий раз подготовится лучше. Бегите. Вам хоть так, хоть эдак помирать придется. Готтен сильно озлился, как я слышал от Клейна…

 

Через несколько дней пленных действительно отправили грузить лес на станцию. Погода была просто мерзкой. Не смотря на то, что шел август, с неба лил проливной дождь. Дул сильный ветер, пронизывая легкие промокшие куртки военнопленных насквозь. Конвоиры тоже ежились, стараясь вжать головы в касках в воротники прорезиненных плащей посильнее. Даже собаки не гавкали, как обычно, а жались к ногам людей и скулили при особенно сильных порывах ветра.

Пока шли, пленные основательно продрогли. Василий Макагонов, все это время стартельно размышлявший над чем-то, повернулся к друзьям и по очереди прошептал каждому в ухо:

— Сегодня. погода лучше не придумаешь. И немчура вон вся сжатая, да и псам туго учуять наш запах. Вода все смоет…

Георгий согласился, Абрам и Петр закивали, осторожно косясь на конвой. Немцы не обращали внимания, стараясь укрыть шеи в воротники от резкого ветра.

Грузили весь день, с коротким перерывом на обед. Мимо проносились поезда. Пассажирских оказалось не так много, зато техника шла сплошным потоком. Под брезентом угадывались очертания танков, машин и самоходок. На платформах застыли часовые, одетые в непромокаемые плащи с неизменными автоматами в руках.

Василий внимательно следил за всем, но случая исчезнуть пока не представлялось. Он уже почти отчаялся, когда всего через путь от них, затормозил с визгом и скрежетом длинный состав. День клонился к вечеру и военнопленных вскоре могли погнать в лагерь. На плоских платформах с небольшими бортиками громоздились кучи гравия и песка, укрытые сверху от дождя брезентом, который по бокам топорщился вверх, обнажая груз. Часовых на площадках не было.

Макагонов заметил, что их конвоиры сошлись у угла платформы и курят, укрывшись за штабелем из бревен. Так же заметил, что затормозивший грузовой состав вот-вот отправится. Паровоз уже несколько раз прогудел, выпустив в небо струю густого дыма.

Он тронул Георгия за рукав и указал глазами в сторону состава. Тот мигом понял и точно так же дотронулся до рук Абрама и Петра, кивнув головой на состав. Четверка теперь следила за своими конвоирами и часовыми, временами проходившими мимо.

Конвоиры курили. Изредка перебрасывались словами. Собаки присели у их ног, крутя головами.

Возле соседней площадки суетились военнопленные, стараясь затащить здоровенное толстое бревно на платформу. В этот момент они отлично прикрывали четверых друзей от своих конвоиров. С другой стороны тоже вроде бы все было спокойно.

Состав с песком и гравием медленно тронулся с месте. Василий решился. Пригнувшись, он неожиданно бросился к уходившему составу. Проскочил под соседним вагоном и с лёту запрыгнул на платформу. Мгновенно заполз под брезент. Сзади стояла тишина. Он приподнял брезент, выглядывая.

Товарищи Макагонова бежали за ним. Георгий нырнул на платформу рядом с Василием. Следом залез Чернопятов. Абрама пришлось втаскивать. Кавтарадзе коротким рывком забросил легкое тело Гольдберга на платформу. Все четверо дружно нырнули под брезент и распластались на песке, прижавшись к нему.

Конвоиры продолжали курить, не заметив исчезновения четверки.

Поезд между тем набирал скорость. Беглецы прижались друг к другу поплотнее, чтоб согреться. Зубы чикали. Плотный брезент не пропускал ни дождь ни холодный ветер, но от песка тянуло холодом, да и сырая одежда не грела. Вскоре друзья почувствовали, что от холода сводит руки и ноги. Макагонов довольно громко произнес:

— Прыгать надо. Если не прыгнем сейчас, снова в плен попадем. Немцы уже наверняка сообщили своим по телефону, что мы сбежали. И догадались, как…

Абрам вздохнул:

— Я согласен. Если поймают, теперь расстреляют.

Петр мрачно произнес:

— Вась, а дальше как пойдем? Ведь мы в Польше. Еды нет. Не дойдем…

Георгий молчал. Василий подумал, а потом высказался:

— Надо найти какой-нибудь дом на отшибе. Еды поискать, а то и попросить…

Кавтарадзе выдохнул:

— Попробуем…

Они осторожно вылезли из-под брезента. Из-за дождливого дня сумерки наступили раньше. Вокруг стоял уже полумрак. Выходило, что ехали они больше часа. Проносились мимо черные тени деревьев. Все четверо подползли к краю платформы и принялись вглядываться вниз, пытаясь определить, что за склон у насыпи.

Поезд неожиданно начал притормаживать на повороте. Макагонов заметил впереди красный огонек. Значит поблизости могла оказаться станция. Крикнул:

— Прыгаем!

Через мгновение на платформе никого не осталось. Четверо катились под откос, приминая мокрую траву и чувствуя сквозь тонкую ткань курток, как впиваются в тело многочисленные камни. Так же дружно кинулись от насыпи в сторону…

 

Вильгельм Готтен уже через полчаса знал о новом побеге четверки. Ему сообщили об этом со станции по телефону. Вильгельм в тот момент просматривал пришедшие приказы. Он лично связался с соседней железнодорожной станцией:

            — Штурмбанфюрер Готтен. С кем говорю?

            Связь была плохой и он не очень отчетливо расслышал фамилию. Жестко спросил:

            — Грузовой состав с песком и гравием проходил мимо вас?

            Расслышал:

            — Еще нет, господин штандартенфюрер.

            Готтен жестко приказал:

— В таком случае остановите и проверьте его! Там должны находиться четверо русских военнопленных. В случае обнаружения немедленно отправьте их ко мне…

            Издалека раздалось:

            — Яволь!

Положив трубку, Вильгельм с трудом встал. Подумав и прикинув по часам время, решительно направился в санчасть, тяжело опираясь на трость…

 

Василий, Петр, Георгий и Абрам бежали на сколько хватило сил. Гольдберг упал под деревом, выдохнув:

— Все, не могу…

Остальные попадали рядом с ним, кто где. Хватали воздух открытыми ртами, с хрипом выдыхая его.

Пролетело минут пятнадцать, прежде, чем они поотдышались. Макагонов приподнялся:

— Вы вот что… Тут сидите, а я схожу огляжусь немного…

Петр предложил:

— Может, мне с тобой?

Василий отказался:

— Не стоит. Если и попадусь, так один. Ждите. Через час не вернусь, решайте сами, что делать.

Он исчез в темноте леса, словно растворился. Трое беглецов чутко прислушивались какое-то время к его шагам, но потом и они стихли. Все трое молчали, боясь выдать себя разговором. Никто не знал, где они находятся и есть ли поблизости населенный пункт.

Издалека донесся собачий лай и тут же стих. Все трое насторожились, но ничего не произошло. Дождь стих. Стало теплее. На западе, у самого края горизонта, показалась светлая полоска, что указывало на будущий ясный день. Вокруг стояла тишина. Прошло минут тридцать, когда вновь послышались шаги. Троица затаилась. Голос Макагонова позвал:

— Мужики, вы где?

Георгий отозвался:

— Здесь.

Через минуту Василий присел рядом:

— Неподалеку какое-то село находится. Немцев вроде нет. Что делать будем?

Петр предложил:

— Дождемся утра. Осмотреться надо. Может чего из жратвы сумеем добыть.

Абрам возразил:

— Нельзя здесь задерживаться. Пока сыро, надо идти. Насколько сил хватит. За ночь сможем хоть несколько километров пройти, а там видно будет…

Георгий согласился с ним:

— Надо уходить.

Чернопятов, подумав, кивнул. Макагонов немного отдохнул пока они спорили. Встал:

— Пошли, мужики…

 

Эльза что-то писала за столом. Увидев коменданта вскочила и вытянулась, собираясь отрапортовать. Готтен остновил жестом:

— Перестань, Эльза. Я один…

Она тут же отложила листок в сторону и с тревогой спросила:

— Что случилось, Вилли?

Он прошел к кушетке и не ловко сел, вытянув ногу. Трость упала на пол и женщина подошла, чтобы поднять ее. Готтен тихо сказал:

— Эта четверка… Они снова бежали…

Она резко подняла голову от пола и трость выпала во второй раз:

— Как?..

Штандартенфюрер устало выдохнул:

— Со станции. По всей видимости на составе с песком. Если их в течение суток не найдут… — Готтен  махнул рукой: — Я напишу рапорт рейхсфюреру с просьбой отправить меня на восточный фронт. Надоело мне сидеть с этими полудохлыми русскими! Я же танкист!

Она горячо воскликнула, присаживаясь рядом с ним:

— Но твоя нога! Она же не зажила! Тебе надо лечиться минимум полгода. Ты и так совершил настоящий подвиг, с незажившей раной приехал сюда и стал начальником этого лагеря. Ты уже столько сделал! Неужели побег каких-то четырех русских так тебя расстроил?

Вильгельм стащил фуражку с головы. Аккуратно положил ее рядом с собой и перебил ее:

— Не расстроил, Эльза! Я солдат, а не полицейский и мне не приятно находиться в тылу, когда мои товарищи воюют.

Она присела рядом на корточки и заглянула в его глаза:

— А как же я?..

Он дотронулся пальцем до ее щеки и слегка улыбнулся краешками губ, вглядываясь в глаза женщины:

— А что ты? Ты останешься здесь! Придет новый комендант…

Эльза встала и гордо ответила:

— Нет! Я смогла прорваться сюда, значит смогу добиться назначения снова быть рядом с тобой!

Он кивнул и лицо смягчилось:

— Эльза, неужели ты рискнешь отправиться в Россию? Ты же не знаешь, что это такое. В Польше в нас стреляют часто, но русские стреляют в нас постоянно!

Женщина присела рядом и как-то робко взяла его руку в свои. Погладила пальцы. Он, повернув голову, следил за ее движениями. Эльза вскинула голову и встретилась с ним взглядом:

— Рискну!

Готтен ни слова не произнес. Молча натянул фуражку, поднялся, опираясь на трость. Она тоже встала. Смотрела не сводя глаз. Штандартенфюрер заглянул ей в глаза еще раз и вышел.

Эльза глядела на закрывшуюся дверь. Затем медленно подошла к окну. Чуть отодвинула пальцем занавеску. Стояла и задумчиво смотрела, как Готтен, прихрамывая, направляется в штаб…

 

Вильгельм, вернувшись из санчасти, сел за стол в штабе и застыл, вытянув руки по столешнице. После слов Эльзы на душе стало чуточку легче. Он вдруг вспомнил, как познакомился с ней…

 

Женские руки осторожно, виток за витком, снимали бинт с его головы и глаз. Он чувствовал их, слегка поворачивая голову, прислушивался к звукам. Наконец спросил:

— Я буду видеть?

Четкий голос ответил:

— Да. Я сейчас сниму бинт и вы увидите все. У вас останется лишь шрам на лице. Я сделала все возможное, чтоб он был поменьше…

Слой бинта становился все тоньше. Нестерпимый свет хлынул в глаза Готтена и он зажмурился, невольно закрутив головой в поисках укрытия. Тот же голос, смягчившись, сказал над головой:

— Прикройте глаза. Вначале вам будет тяжело смотреть. Слезы…

Из глаз действительно потекли слезы, а женский голос продолжал:

— Это скоро пройдет.

Бинт упал и Готтен увидел перед собой сквозь выступившие слезы женское лицо с внимательными глазами. Женщина представилась, слегка улыбнувшись:

— Я доктор Эльза Бергер. С глазами у вас все в порядке. Слегка задело веко и все. Вот с ногой хуже…

Вильгельм сощурившись поглядел ей в лицо, заметив сквозь слезы отчетливые морщинки у глаз:

            — Что с ногой?

            Докторша чуть покачала головой:

— Боюсь, что вы можете остаться хромым на всю жизнь…

            Он облегченно вздохнул и откровенно рассмеялся:

            — И только!?! Это пустяки! Даже хромым можно приносить пользу Германии…

            Она явно не разделяла его энтузиазма, так как присела рядом с его креслом-каталкой на стул:

            — Ранение очень тяжелое и рана плохо заживает. Задета кость…

            Он резко прекратил смех. Сурово спросил:

            — Что вы хотите этим сказать? Что я уже не смогу служить в армии? Так?

            Эльза кивнула:

            — Именно!

            Готтен выпрямился в кресле:

            — Но я офицер! Неужели ничего нельзя порекомендовать?.. — Она молчала и он в упор спросил: — Вы можете что-то посоветовать?

            Бергер вздохнула, беря его руку в свою:

—     Не знаю, что вам сказать…  Попробуйте устроиться в тыловых частях…

Он, с ясно прозвучавшей горечью, выдохнул:

— Но я из Ваффен-СС…

           

Пока он лечился и возник этот странный роман между немкой-доктором, потерявшей мужа на восточном фронте и лет на пять старше и молодым штурмбанфюрером СС. Эльза заходила в палату Готтена чаще, чем к остальным раненым. Он заметил и по-военному четко сказал однажды, заметив ее взгляд, полный нежности, на своем лице:

            — Фрау Бергер, у меня есть жена и ребенок в Берлине.

            Она лишь улыбнулась:

            — Но я же не собираюсь уводить вас из семьи. Просто мне хорошо рядом с вами…

           

Вскоре Готтену предложили стать комендантом концлагеря. Начальство посчитало, что так он не останется без дела и одновременно подлечит ногу. Штандартенфюрер поморщился от такого предложения. Немного подумав, согласился. Разбираться с бумагами в штабе ему хотелось еще меньше.

Вильгельм не особо удивился, когда через месяц после его прибытия в Польшу, Эльза появилась в том же концлагере. Причем приехала она в военной форме обер-лейтнанта медицинской службы. Четко отрапортовала о своем прибытии, а когда остались одни, сказала:

— Вильгельм, пока идет война, я буду рядом с тобой…

Он улыбнулся в ответ и кивнул. Подошел ближе. Провел пальцами по щеке. Сразу развернулся и отошел к столу, отпуская ее движением руки…

 

Сколько беглецы прошли за ночь, неизвестно. Ноги стали как ватные, в головах шумело. Всех четверых шатало. Каждый шаг давался с трудом. Они еле переставляли ноги. Хотелось упасть на землю и не вставать. Не высохшие куртки тянули к земле. Серый рассвет взошел над землей. На востоке разгоралась с каждой минутой алая полоска. Макагонов, шедший первым остановился и хрипло выдохнул:

— Все, мужики! Надо отдохнуть, а то мы окончательно выбьемся из сил.

Остальные с ним согласились. Абрам собрался упасть на землю, но Василий остановил:

— Постой… Надо найти какое-нибудь укрытие посуше…

Вокруг вроде бы ничего не наблюдалось. Они прошли еще немного вперед. Впереди виднелось открытое пространство. Через кусты и деревья в не ясном свете наступающего утра виднелся какой-то хутор. Это было всего несколько домов, стоявших друг от друга довольно далеко. Каждый дом был окружен сараями, сараюшками и еще какими-то строениями. Из пары труб на крышах поднимался дым. Георгий вздохнул, оглядевшись и передергивая широкими плечами от утреннего холода:

— Светает. А там тепло…

Все четверо переглянулись. Василий поглядел на сглотнувшего слюну Абрама. Взглянул в глаза Петра и скомандовал:

— Ну вот что… Георгий, ты, как самый сильный, оставайся с Абрамом здесь. Если что, ты сможешь его дотянуть. А мы с Петей попробуем хоть что-нибудь раздобыть из жратвы. Через час, если не вернемся, уходите…

Кавтарадзе подумал и кивнул:

— Я понял…

Они попрощались. Двое истощенных узников медленно двинулись к ближайшему дому. Они перебегали от дерева к дереву, переползали от куста к кусту. Прижимались к земле, как можно плотнее, переползая по мокрой траве. Когда достигли крайнего сарая были мокрыми с ног до головы. Зато согрелись от движения и холод их больше не мучил. Залаяла собака. Оба бывших узника аж подскочили. Псина не унималась.

На ее лай вышел хозяйин, громко хлопнув дверью. Спросил по-польски:

— Кто здесь? — Тут же добавил: — Выходи, иначе собаку спущу!

Василий понял. Дотронувшись до плеча Петра, молча приказал лежать, а сам вышел из-за сарая:

— Не надо собаки, пан! Не надо! Мы ничего плохого не сделаем. Нам бы хоть немного еды…

Уже не молодой поляк настороженно и не дружелюбно глядел на него с крыльца. Цыкнул на лаявшую собаку и та, поджав хвост, забилась в конуру. В мозолистых руках хозяина были зажаты вилы. Пегие от седины волосы растрепались. Макагонов заметил, как колыхнулась в доме занавеска и понял, что за ним наблюдают и возможно даже держат под прицелом. Поляк на ломаном русском спросил:

— Отколе ты пришагал, пан?

Макагонов ответил:

— С концлагеря бежали. Нам бы поесть…

Поляк спросил:

— Много вас, пан?

Василий заметил, как старик отставил вилы в сторону и понял, что скрывать не стоит. Честно ответил:

— Четверо. Один за сараем, а двое в лесу. Немцы у вас есть?

Поляк спустился с крылечка и осмотрелся во все стороны. Остановился рядом, разглядывая грязное и потное лицо русского. Пояснил:

— Швабы вчора здес досмотр вели. А так их нету. Зови своих, накормим. Быстро…

Макагонов, чувствовавший себя получше, оставил ослабевшего Петра в щелястом дощатом сарае у поляка, а сам отправился за товарищами, попросив друга:

— Ты все же пригляди за хозяином, пока я мужиков приведу…

Когда Василий привел Абрама и Георгия, в сарае на ящике уже стояла глиняная крынка молока, кружки, лежал хлеб, вареная картошка, зеленый лук, соль в деревянной солонке и огурцы. Поляк сидел рядом с Чернопятовым на сене и о чем-то спрашивал его. Уставился на Кавтарадзе и Гольдберга. Глаза снова смотрели недобро. Особенно внимательно поглядел на звезду Давида, выжженную на лбу черноволосого здоровяка. Все же спросил:

— Панове жиды?

Макагонов мигом все понял и махнул рукой:

— Нет! Кавказ. Георгий грузин, а Армен с Армении. Немцы Георгия за еврея приняли и выжгли вот…

Поляк кивнул и опустил глаза. Разлил молоко по кружкам. Показал рукой на еду:

— Ешьте. Швабы продукт забирать. Моя Гражина эсчо не готовила…

Георгий поблагодарил, беря в руки хлеб домашней выпечки и нюхая его:

— Спасибо. Мы уже сутки не евши…

С аппетитом откусил ломоть и запил молоком. Еда исчезала быстро. Хозяин, прихватив крынку, ушел в дом, чтобы принести еще хлеба и картошки. Василий спросил:

— Петр, о чем он тебя спрашивал?

Чернопятов на мгновение оторвался от еды и посмотрел на него:

— С какого лагеря бежали хотел узнать. Я сказал. Он сообщил, что до границы с Белоруссией совсем рядом. Как я понял, километров десять до Буга осталось…

Макагонов кивнул:

— Хорошие сведения. Дойти бы… Мужики, он сейчас снова еду принесет, надо бы ее отложить. Сейчас вроде поели. Как бы плохо не стало, если много съедим. Надо со стариком договориться и денек пересидеть здесь…

            Поляк влез в сарай с полной миской картошки. Сверху лежали крупно порезанные ломти хлеба и зеленый лук. В другой руке старик держал крынку с молоком. Поставил все на ящик. Вытащил из кармана еще четыре огурца. Макагонов попросил:

            — Пан, нельзя ли нам у тебя в сарае день пересидеть? Устали мы. Ночью уйдем…

            Хозяин выглянул в щель между досок, а потом махнул рукой:

            — Оставайтесь, панове… — Указал рукой на сено в углу: — Спать там…

            Сразу ушел из сарая, искоса поглядев на Георгия и Абрама. Макагонов заметил его взгляд и он ему не понравился. Едва воротницы закрылись, как он тихо сказал:

            — Спать будем по очереди.

            Гольдберг спросил:

            — Почему? Немцев нет…   

Василий пояснил:

— Что-то мне взгляд хозяина, на вас сейчас брошенный, не понравился. Как бы не сдал он нас. Здесь евреев не любят…

Георгий тут же предложил:

— Я первым встану. Все же отдыхал в лесу…

Макагонов возражать не стал, направившись к сену. Сказал:

— Я следующим буду…

Петр и Абрам устало встали и отправились за ним. Через минуту трое беглецов спали мертвым сном.

Георгий поглядел на них, на ящик со стоявшей едой и приник к щели в дощатой стене. Отсюда ему был прекрасно виден вход в дом. Никто не появился на крыльце. Вился над трубой дымок. Взлаяла где-то в стороне  собака и тут же затихла.

Взошло солнце. Чтобы не заснуть от усталости, Кавтарадзе начал осторожно бродить от стенки к стенке, выглядывая в щели. Практически весь хутор был как на ладони.

Оказалось, что тут проживает четыре семьи. Люди начали появляться на улице. Кто-то вышел за водой, кто-то напротив выплескивал помои. Теперь уже из всех труб валил дым. Хозяйки стряпали. То тут, то там хлопали двери. Женщины выходили с ведрами и корытами, чтобы покормить скотину. Двое молодых баб прошли в хлевы с пустыми ведрами, а вскоре вышли оттуда с молоком. Кавтарадзе разглядел белые пенные шапки.

Из соседнего дома вышел мужик средник лет. Зашел в сараюшку рядом с домом и вышел оттуда с косой. Осмотрев жало, направился за постройки. Осмотревшись, принялся косить подросшую траву за крайним сараем. Скосил немного. Тщательно протер косу пучком скошенной травы и снова скрылся в сараюшке. Вышел с граблями и большой холстиной. Старательно сгреб накошенное. Уложил на холстину и поволок в хлев, приставив грабли к стенке.

Георгий вздохнул. Перед глазами мелькнули родные горы…

 

Первые сведения поступили к Готтену в одиннадцать часов на следующий день. Железнодорожный патруль обнаружил следы падений на насыпи. Собаки покрутились вокруг и сели, глядя на людей умными глазами. Комендант, с покрасневшими глазами, уставший, обернулся к Эльзе, стоявшей у окна:

            — Нашли место, где они спрыгнули с поезда. Жаль, что так поздно! Собаки след не взяли.

            Она спросила:

            — Думаешь, что их не поймают?

            Готтен вздохнул:

            — Не уверен. Поляки не любят нас и могут помочь пленным.

            Эльза предложила:

            — Вилли, отдохни. Я подежурю на телефоне. Если будут новости, сразу разбужу.

            Штандартенфюрер с хрустом потянулся в кресле. Прихрамывая подошел к женщине и встал рядом, преспокойно обхватив ее за плечи. Она наклонилась головой к его погону и замерла. Мужчина выглянул на улицу. За окном стоял ясный солнечный день. Военнопленные давно работали в делянке и в лагере почти никого не осталось. Готтен посмотрел на Эльзу:

            — Ты права. Надо отдохнуть. Пойду прилягу… — Улыбнулся: — Раз доктор рекомендует!

Поцеловав ее в щеку, направился к кабинету. Она присела за стол, наблюдая, как он снял китель. Повесив его на спинку стула, с трудом стащил сапоги. Брюки снимать не стал. Упав на кровать, мгновенно отключился…

 

Кавтарадзе наблюдал за жизнью поляков больше двух часов. Почувствовав, что засыпает, разбудил Макагонова. Доложил:

— Все вроде тихо. Хозяин никуда не уходил. В сараюшке у дома что-то мастерит…

Василий встал, позевывая, а Георгий растянулся на его месте. Макагонов направился к щели в воротах и выглянул. Хозяин обстругивал доску. Стружка вылетала даже на улицу. Хозяйка, высокая сухопарая старуха, развешивала постиранное белье на шестах. Василий заметил, как она несколько раз поглядела в сторону их сарайки. Понимал, что его она все равно не увидит из-за солнца, но все равно отпрянул от ворот.

Макагонов осторожно, стараясь ничем не загреметь, обошел сарай, наблюдая за жизнью хутора через щели. В огороде у соседнего дома молодая баба дергала лук. Рядом возилось двое светловолосых детей, разбиравших луковые гнезда на отдельные луковицы. Мужик средних лет возился с изгородью поблизости и что-то говорил жене. Василий вспомнил Акулину, как она полола грядки и вздохнул…

Огляделся внутри сарая, стряхивая с себя воспоминания о доме. Заметил в углу у ворот несколько больших кованных гвоздей, воткнутых в щель бревна. Подошел и вытаскал гвозди. Из оказалось три. Большие, сантиметров по двадцать длиной. С острыми кончиками, пусть и слегка поржавевшими. Василий подумал, а затем засунул все три гвоздя в карман куртки. Все же это было хоть какое, но оружие.

Снова осмотрелся. С улицы доносились приглушенные  голоса. Разговаривали хозяин с хозяйкой.

Макагонов приник к щели. Поляки стояли у крыльца. Василий напряг слух. Но сколько не вслушивался, слов так и не разобрал. Разочарованно отстранился.

Хозяйка между тем направилась в дом, обтирая руки на ходу фартуком. Хозяин направился к их сараю.

Василий метнулся к сену и растянулся на нем, притворившись спящим. Поляк заходить в сарай не стал.  Макагонов услышал, как его дыхание ударяется в доски. Затем раздался легкий скрип дерева, постукивание. Шаги начали удаляться.

Русский поднял голову. Четко услышал стук двери в дом. Бывшего узника эта проверка насторожила.

Он выглянул в щель ворот и заметил, что ворота заперты на задвижку и дополнительно приперты снаружи колом. Старуха стояла у крыльца с глубокой миской в руках Хозяин остановился рядом с женой. Обернулся на сарай с самым мрачным выражением на лице. Вполголоса заговорил с женой. Та явно с чем-то не соглашалась. Поставив миску на крыльцо, несколько раз взмахнула руками, что-то доказывая. Старик что-то резко сказал ей и направился к сараюшке у дома.

Жена махнула рукой в его сторону, что-то пробормотав. Подхватила миску и ушла в дом. Василий огляделся в сарае, чувствуя недоброе. Особенно внимательно просмотрел стены у земли. Сараюшка была построена давно и нижние доски подгнили. Со стороны, выходившей к лесу, доски вообще сгнили полностью. Образовалась щель, невидимая снаружи из-за густой травы. Макагонов осторожно разгреб в этом месте сено и мусор. Вытащив гвоздь из кармана попробовал копнуть землю. Она оказалась довольно рыхлой.

Уже через пять минут работы щель значительно расширилась. Пленник старательно рассыпал выбранную землю по сараю и присыпал мусором, стараясь сильно не шуршать. Подошел к воротам. Хозяин возился с телегой под навесом. Макагонов заметил, что у телеги неисправно колесо и понял, что время у них есть. Еще немного понаблюдал. Старик стащил колесо, выволок его наружу и принялся внимательно осматривать. Увиденное ему явно не понравилось, так как он отчетливо выругался:

— Пся крев!

Оставив колесо на чурбане, направился в сараюшку, где обстругивал доску. Макагонов вернулся к прерванной работе. Расширив отверстие еще немного, вновь убрал землю. Положил на лаз старую доску и засыпал ее сеном. Снаружи лаз нельзя было заметить из-за густой травы, которую Макагонов лишь подрыл, но не убрал.

Вновь огляделся в сарае. На шесте в углу висела какая-то тряпка. Василий подошел и стащил ее. Осмотрев со всех сторон, решительно высыпал картошку в нее. Подумав немного солонку поставил между картофелин и прикрыл самой крупной. Лук, огурцы и хлеб положил сверху. Старательно прикрыл тонким слоем сена и завязал тряпку сверху. Получился небольшой узелок. Время двигалось к полудню.

Макагонов немного поглядел на чинившего колесо хозяина, а затем разбудил Петра:

— Петь, твоя очередь. За хозяином следи. Как только куда-то направится, меня буди. А если сюда пойдет, притворись спящим…

Чернопятов ни о чем спрашивать не стал. Потянувшись, направился к воротам, а Макагонов упал на сено и мгновенно уснул. Он проснулся от того, что товарищ тряс его за плечо. Горячий шепот коснулся ушей:

— Хозяин лошадь вывел и сюда подходил. Я, как ты сказал, упал на сено…

Василий мигом растолкал Георгия и Абрама:

— Уходить надо! Хозяин не доброе замыслил, я так думаю…

Они выпили молоко прямо из крынки, в щель наблюдая за поляком, запрягавшим лошадь в телегу.

Макагонов направился к вырытому лазу, прихватив узелок с едой. Убрал доску и оглянулся на удивленных товарищей:

— Он нас запер. К лесу проберемся, а там попробуем уйти…

И нырнул в щель первым…

 

Готтен просидел за столом в кабинете целую ночь. Через каждый час ему звонили и докладывали о поисках беглецов. Пока что они не увенчались успехом.

Эльза несколько раз подходила к нему со спины. Молча клала руки на широкие плечи. Он поднимал лицо, утыкаясь затылком ей в грудь. Смотрел в глаза и каждый раз говорил:

— Иди спи. Я дождусь…

Она уходила в его комнату. Ложилась на постель не раздеваясь и не укрываясь, но не спала, наблюдая за ним в открытую дверь…

 

Уже с опушки леса бывшие узники заметили телегу и лошадь, направлявшихся по дороге в противоположном направлении. Кавтарадзе вздохнул:

— Неужели выдать решил? — Поглядел на Макагонова: — Как думаешь, Вась?

Тот пожал плечами:

— Кто его знает? Но береженого Бог бережет. Он с женой поссорился. Пошли…

Немного поспав и поев, они теперь чувствовали себя намного лучше. Даже Абрам не отставал. Одежда давно высохла и теперь впитывала в себя пот. По подсчетам Макагонова прошли километров около двух, когда наткнулись на ручей.

День был жарким и все четверо с удовольствием напились. Метров двести прошли по ручью вниз по течению и только потом выбрались на берег, продолжая держать путь на восток. Прямо на ходу перекусили, съев по картофелине.

Прошли еще километров около полутора, когда за спиной, очень далеко, послышался собачий лай. Все четверо, как по команде оглянулись и тревожно переглянулись. Макагонов, ставший в группе старшим, с молчаливого согласия товарищей, скомандовал:

— Придется напрячься и идти побыстрей…

Собачий лай через какое-то время послышался ближе. Георгий выдохнул:

— Сдал… За что?

Василий протянул Кавтарадзе и Чернопятову по гвоздю:

— Держите. Вы посильнее. Абрам, для тебя оружия нет…

 

Налетели на еще один ручей. На этот раз прошли по течению вверх и снова шли на восток. Часто оглядывались и прислушивались. Солнце клонилось к западу все сильнее. Собачьего лая слышно не было и все немного успокоились. Срывали на ходу встречавшиеся перезрелые ягоды земляники и черники, крупные ягоды малины,  морщились от кислицы. Несколько раз натыкались на крепкие боровички, но срывать не стали. Лишь поглядели и вздохнули. Зато встреченные сыроежки и с десяток ранних рыжиков забрали с собой. Не сговариваясь уходили все дальше и дальше, не решаясь остановиться на привал. Они не разговаривали, сберегая силы.

Пару раз Макагонов останавливался возле куртинок медвежьей дудки. Ломал здоровенные стебли. С помощью гвоздей переламывали полые стебли вдоль и обгрызали внутренние стенки, жуя белую сладковатую мякоть на ходу. Абрам, Петр и Георгий следовали его примеру.

Уже под вечер вышли на опушку леса и увидели перед собой какое-то село. Дружно повернули в сторону, обходя жилье стороной. Абрам устало спросил:

— Вась, как думаешь, сколько нам осталось до Буга?

Макагонов вздохнул:

— Может километра четыре, а может и больше. Мы же не по ровной дороге идем…

Обойдя село и отойдя от него примерно на километр, остановились у родничка, чтобы передохнуть и поесть. Василий поглядел на товарищей и разделил остатки еды на четверых. На каждого пришлось по ломтю хлеба, полторы картофелины, по пучку зеленого лука, одному огурцу и несколько сырых грибов.

Макагонов присолил лесные дары солью и с аппетитом умял с хлебом, наравне с огурцами и луком. Товарищи, вначале настороженно поглядывавшие на грибы, решились съесть их. После еды почувствовали себя значительно лучше. В желудках урчать перестало. Запив еду водой из ручья, тронулись дальше.        

             

            Эльза разбудила спавшего Готтена часов около трех дня. Когда штандартенфюрер открыл глаза, сказала:

            — Вилли, беглецы находятся на каком-то хуторе, я не поняла название. Какой-то поляк сообщил. За ними уже уехали. Сейчас перезвонят…

            Комендант сел на постели. Повертел головой, одновременно приглаживая ладонями встрепанные короткие волосы. Потянулся к сапогам. Женщина остановила:

            — Не стоит обуваться и напрягать ногу. Походи так. Обед я тебе принесу сама.

            Он усмехнулся и послушался, сунув ноги в теплые шлепанцы. Китель одевать тоже не стал. Подошел к зеркалу и быстро расчесался. Вышел в кабинет. Прошел к столу, слегка прихрамывая. Сел в кресло и улыбнулся идущей следом женщине:

            — Хорошо отдохнул. И кажется хочу есть.

            Эльза повернулась к двери:

— Я сейчас принесу…

Она вышла. Готтен смотрел на закрывшуюся дверь несколько секунд. Затем перевел ожидающий взгляд на телефон…      

           

Беглецы выбрались на берег Буга около полуночи. Ночь оказалась темной и беззвездной. Перед друзьями  расстилалась широкая водная гладь, слегка поблескивающая в темноте. Четверка устало села на крутом берегу. Плескалась о берег волна. Кавтарадзе выдохнул:

— Надо как-то перебираться, пока темно…

Абрам прошептал:

— А я плавать не умею…

Петр сознался:

— Да и я плохой пловец. Река-то широкая…

Кавтарадзе всмотрелся вниз и вдруг начал спускаться. Остальные тронулись за ним. На берегу лежало небольшое бревно. Рядом еще какой-то куст и обломок. Георгий прошептал:

— Надо все это как-то увязать, да закидать травой и ветками. Поплывем держась за плотик. Мне уже приходилось перебираться таким образом. Даже если немцы где-то поблизости и реку осветят, нас не увидят. Решат, что берег где-то подмыло…

Разбрелись по берегу, собирая ветки и небольшие бревна. Старательно переплетали все найденное между собой с помощью гибких кустов таволги. Кое-где связывали обрывками тряпки, в которой Макагонов нес еду, да так и не выбросил.

Небо на востоке начало светлеть, когда они наконец-то закончили возиться с плотом. Понимая, что время терять нельзя, разделись до гола, незаметно пристроив одежду на плотике под травой так, чтоб не намокла и дружно вошли в воду. Вода в Буге оказалась теплой и приятной. Течением их сразу начало сносить вниз. Держась за плот, поплыли к другому берегу, потихоньку толкая его перед собой…

Мгла медленно рассеивалась. Зато над рекой повис туман и берега исчезли из вида. Василий, Георгий и Петр принялись грести более уверенно, понимая. что их за такой завесой теперь точно не заметят. Абрам просто держался за плот, чуть шевеля ногами.

Они плыли минут сорок. Течение оказалось довольно сильным и их снесло примерно на полкилометра. Георгий шепотом сказал:

— Вась, представляешь, какое течение тут днем…

Макагонов отозвался:

— Ночью-то еле выгребаем, а уж днем вообще бы замучились.

Все уже начали замерзать, когда впереди из тумана проглянуло что-то темное. Все поняли, что доплыли и находятся на территории Белоруссии. Кавтарадзе выдохнул, выразив общую мысль:

— Дома…

            Минут через пять коснулись ногами дна, но выбираться на песчаную отмель не стали. Василий тихо скомандовал:

— Пошли вправо вместе с плотом. Там вроде травка и кустики. Не стоит следы оставлять на песке…

Так и поступили. Плотик зацепили за густые кусты, фактически спрятав в зелени. Быстро выбрались на травянистый берег и оделись. От холода у всех четверых зуб на зуб не попадал. Все же дело близилось к осени.  Густой туман клубился над рекой, закрывая все вокруг. Где-то плеснулась рыба и это вновь напомнило людям о еде. Чернопятов высказал общую мысль:

— Теперь где бы раздобыть еды…

Как ни странно, ответил ему Абрам:

— О еде придется временно забыть. Нельзя хотя бы сутки показываться на глаза людям. Будем питаться ягодами и травой…

Василий согласился:

— Правильно говоришь, Абрам. Пока немцы не знают, что мы перебрались на эту сторону, пусть в Польше  ищут…

Если бы он только знал, как был прав!

 

Немцы подъехали к польскому хутору около пяти вечера на двух машинах. Старый поляк приехал с ними. Старуха хозяйка наблюдала из окна и крестилась, глядя, как немцы выскакивают из кузова. С ними оказалось две огромные овчарки на поводках.

Остальные жители хутора моментально попрятались по домам. Даже двое детей, ковырявшиеся у дома, испуганно оглядываясь, убежали в дом. Таясь за простенками, жители хутора наблюдали за происходящим. Поляк, указав рукой на сарай, сказал немецкому офицеру:

— Они там спят, пан.

Сарай моментально был окружен. Кол, которым старик припер ворота, отбросили в сторону. Немцы ворвались внутрь с криком:

— Хальт! Хенде хох!

Немецкий офицер и поляк торопливо подошли к воротам. Сарай был пуст. Солдаты переглянулись. Офицер обернулся к хозяину:

— Где они?

Тот испуганно развел руками:

— Не знаю. Тут были, пан офицер…

Один из солдат подошел к лазу и доложил:

— Они сделали подкоп и ушли через него.

Немец оттолкнул поляка в сторону и пролаял:

— Собак сюда! Они не могли далеко уйти.

Даже не взглянув на старика, немцы бросились к лесу. Собаки бежали впереди, приникнув носами к земле и часто оглядываясь на хозяев, словно говоря: «Мы их чуем».

Немецкий офицер бежал вместе со своими солдатами, часто протирая носовым платком вспотевший лоб и для этого снимая фуражку. Бежали около часа.

Возле ручья произошла заминка. Собаки заметались по берегу и несколько раз взлаяли, словно жалуясь людям на потерю следа. Оба солдата тотчас подошли к офицеру, присевшему на упавшее дерево:

— Герр оберлейтнант, русские вероятно ушли по воде. Собаки потеряли след.

Немец покрутил головой в обе стороны ручья, а затем приказал:

— Проверьте другую сторону ручья в обе стороны на двести метров. Они должны где-то выйти на берег.

Солдаты бросились на другую сторону. С оберлейтнантом, оставшемся сидеть на лесине, осталось пять солдат. Вскоре к ним подбежал ефрейтор. Вытянувшись доложил:

— След обнаружен!

Офицер вскочил с бревна:

— Вперед!

Они бежали еще около получаса. Второй ручей вновь заставил собак закрутиться на одном месте и залаять. Оберлейтнант вновь отправил солдат на поиски следа. Через полчаса поисков они вернулись с известием:

— Герр оберлейтнант, след не обнаружен.

Разве могли солдаты знать, что не дошли до него всего метров пять…

Офицер, посмотрев на потемневший лес и тени, скомандовал:

— Возвращаемся. Завтра продолжим поиск…

 

В восемь вечера на столе штандартенфюрера Готтена зазвонил телефон. Вильгельм, сидевший в расстегнутом кителе, из-под которого торчала белоснежная нижняя рубаха, встретился взглядом с насторожившейся Эльзой, сидевшей напротив и взял трубку. Женщина оказалась аккуратно одетой. Даже галстук был на месте. Лишь белого халата на этот раз на ней не оказалось. Готтен слушал минут пять, не задав ни единого вопроса. Затем жестко сказала:

— В общем, вы упустили их, оберлейтнант! Я так понимаю.

Снова немного послушал, а затем сказал:

— Завтра поиски будут бесполезны. Они переберутся за Буг. Эти четверо русских не такие болваны, как вы думаете. Спокойной ночи, оберлейтнант!

Положив трубку, посмотрел на застывшую Эльзу. Сказал, побарабанив пальцами по столу:

— Этот лейтнант упустил их. Пока поляк ездил за нашими, русские ушли из сарая. Собаки потеряли след на каком-то ручье…

Она встала и обойдя стол, взялась за его плечи. С силой надавила несколько раз на них, разминая крепкие мышцы. Он поднял лицо и смотрел на нее, а она глядела в его глаза с легкой улыбкой на губах, продолжая массировать его шею. Тихо сказала:

— Вилли, стоит ли расстраиваться из-за каких-то там бежавших русских? Завтра к тебе пригонят их еще три сотни…

Штандартенфюрер вздохнул:

— Эльза, ты не понимаешь…

Встал и ее руки скользнули по его спине. Обернулся. Взял женщину за руку и повел к спальне…

 

Очутившись на своей земле, четверка беглецов переночевала в зарослях кустов поблизости от Буга. Проспали недолго. Примерно часа три. Разбудило солнечные лучи, упавшие на их усталые лица. Туман почти рассеялся, распавшись на клочки, чуть покачивающиеся над водой. Отчетливо просматривался польский берег. Встали, наскоро умылись в реке и двинулись дальше, на восток.

Примерно в полдень налетели на одиноко стоявший в лесу дом. От голода подташнивало. Ягоды и несколько сырых грибов лишь раздразнили аппетит. Долго наблюдали за жильем из зарослей. Поняв, что немцев нет, решились выйти. Оказалось, что это дом лесника и немцы тут пока не бывали.

Лесник, кряжистый мужик лет пятидесяти, хмуро сообщил, наблюдая, как четверка уминает еду со стола:

— Немцив немае, так ОУН злобствуеть! Вы ж тикайте хлопчики подале отсель. Они вчора здись булы. Как бы що знова не взниклы. Тай храниця с Белоруссю рукой подать. А там, як я слышав, какий-то партызаны объявилысь. Немцив бьють! Я укажу стежку и сховаю на динь…

Лесник дал им кое-что из одежды, чтоб не так холодно стало спать по ночам. Сходил в сарай и приволок ружье с патронами:

— Забирайтэ, нимци или оуновци найдуть — росстриляють…

Василий взял ружье и внимательно осмотрел со всех сторон. Поблагодарил:

— Спасибо, Тарас Опанасович. Теперь хоть голыми себя чувствовать не будем…

Хозяйка, утирая фартуком глаза, собрала «сидор», набив его разной снедью. Лесник слово сдержал и проводил их по лесу километра на два от своего дома. Указав направление, побрел назад, перекрестив беглецов в спины и сказав напоследок:

— Тризубець увидите на хвуражкэ — то ОУН! Они з нимцем вмисте. Отдохнуть вам триба дюже, но нильзя пока. Зкоро сторожка буде, там отдохнитэ. Там тихо. Утром уходьте дальше в том же направлении…

 

Четверка поступила так, как сказал лесник. Отоспавшись и основательно подкрепившись, рано утром зашагали дальше. Макагонов шел впереди с ружьем на плече. Сзади шли Абрам и Петр. Замыкал маленькую колонну Георгий с основательно похудевшим «сидором» за широченными плечами. Шли не разговаривая, чутко прислушивались к тому, что творилось вокруг. Пару раз пришлось обходить бурелом. Один раз напоролись на земляных ос и пришлось срочно убегать.

Прошли несколько километров. Все больше стало попадаться берез. Да и ручьи стали встречаться чаще. Неожиданно деревья расступились и перед друзьями оказалось огромное поле. Вдали, приблизительно километрах в пяти, виднелся лес. Поле врезалось в зеленый массив огромным языком. Покачивались от ветра полувысохшие на корню травы. Пела какая-то птаха неподалеку и кружил в вышине ястреб. Все дышало миром и покоем.  Вначале друзья хотели нырнуть назад в лес и обойти по опушке. Но Чернопятов запротестовал:

— Стоит понаблюдать. Может немцы рядом и мы как раз к ним в руки попадем.

Василий согласился:

— И то верно. Отдохнем немного.

Прошли чуть дальше, чтоб обзор стал больше. Залегли за густым кустом. Прошло минут пятнадцать, но вокруг по-прежнему стояла тишина. Лишь пели птицы по всему лесу. Макагонов встал:

— Ладно, я пошел. Проверю…

Вручил ружье Петру и решительно зашагал вперед. Уже шагов через двадцать обернулся и помахал друзьям рукой:

— Идите сюда…

Друзья, поняв, что опасности нет, подошли и застыли…

 

Эта высота была не велика, но все указывало, что здесь шел жестокий бой. Вокруг зияли многочисленные полузаросшие воронки. Макагонов стоял у наспех вырытого, полуобрушенного окопа. На дне лежал скелет лейтенанта в полуистлевшей форме. Рядом валялся перевернутый ржавый «максим». Чуть подальше лежала еще пара скелетов и еще.

Вокруг никаких строений не было. Друзья прошли по всему окопу. Он оказался всего метров пятьдесят. Нашли еще десяток скелетов советских солдат. Тут и там валялись заржавевшие трехлинейки. Наткнулись на цинк с патронами и несколько не израсходованных гранат рядом с трупами. Четыре исправных винтовки решили взять с собой, тем более, что обнаружили несколько масленок. Василий скомандовал:

— Вот что, мужики, похоронить их надо. Наши товарищи геройски погибли и не гоже, чтобы они вот так лежали. Медальоны и документы, если остались, с собой заберем…

Они наши кусок какой-то плотной ткани и на нем, молча, снесли все скелеты в самое глубокое место окопа. Последним подняли лейтенанта. Под полуистлевшей формой лежал заскорузлый планшет. Макагонов взял его в руки и с трудом открыл. Внутри оказалась карта с отмеченным местом боя. Он довольно сказал:

— Живем, мужики! Теперь, по крайней мере, хоть знаем, где очутились.

Кавтарадзе недоверчиво спросил:

— Так ты чего, в картах разбираешься?

Василий махнул рукой:

— Как ни как при штабе дивизии служил…

Найдя несколько саперных лопаток, засыпали скелеты землей и насыпали могильный холмик по всем правилам. В головах поставили ржавый «максим», нацарапав на нем звезду. Молча встали над могилой и вскинули оружие к небу. Стрелять не стали. Оружие было давно не чищено, да и привлекать к себе внимание не хотелось. Никто из них все равно не знал, где находятся немцы или те же оуновцы. Макагонов тихо сказал, опуская винтовку: 

— Мы отомстим. Мы обязательно отомстим за вас! Спите спокойно, братцы…

Решительно зашагал к лесу. Остальные тронулись за ним…

Они еще несколько раз натыкались в течение дня на места боев. Скелетов правда больше не обнаружили, зато наткнулись на могильные полузаросшие холмики. Петр вздохнул:

— Видно свои успели похоронить, а может и местные постарались…

Никто ему не ответил…

 

Вильгельм Готтен на следующий день узнал все от того же оберлейтнанта, что беглецы благополучно исчезли. Об этом он и сообщил сидевшей напротив Эльзе, положив трубку на рычаги. В голосе не было ни сожаления, ни злости:

— Эти четверо русских сумели уйти. Н-да… Мы их недооценили…

Женщина внимательно посмотрела на мужчину:

— Ты собираешься расстрелять кого-то?

Штандартенфюрер подошел к окну. Эльза наблюдала, как он скрестил руки на груди. Готтен посмотрел на струйки дождя, катившиеся по стеклу. На солдат в плащ-накидках. Обернулся к Бергер и покачал головой:

— Зачем? Пусть работают. Завтра я еду в Люблин, чтобы подать рапорт. Куда угодно, только не здесь!

Эльза попросила:

— Вилли, возьми меня с собой. Пожалуйста…

Мужчина вздохнул:

— Как ты себе это представляешь?

Она подошла. Умоляюще заглянула в глаза. Горячо заговорила:

— У тебя же связи! Я напишу рапорт. Куда угодно, но с тобой! Начальником санчасти, приданным доктором, кем угодно! Ты же знаешь, я многое умею…

Готтен молча притянул ее к себе, вновь повернувшись к окну. Тихо сказал:

— Надеюсь, ты понимаешь, на что идешь. Я сделаю все, что будет зависеть от меня…

 

Вечером, затаившись под густой елью, друзья тщательно почистили и смазали найденные трехлинейки. К удивлению Макагонова Абрам быстро справился с чисткой оружия. Патронам ничего не сделалось. Они оказались в смазке. Разделили патроны поровну. Гольдбергу гранаты Василий не стал давать, так как тот сразу заявил:

— Я не умею с ними обращаться.

Он не стал настаивать. Учить товарища времени не было…

 

Друзья шли двое суток, часто устраивая короткие привалы в лесу. Затаивались где-нибудь в гуще кустов и оттуда наблюдали за округой. Они продолжали идти на восток, в надежде дойти и перейти линию фронта. Немецкие гарнизоны старательно обходили. Несколько раз натыкались на оуновцев, но успевали засечь их раньше и спрятаться. Друзья конечно могли постоять за себя, но все же понимали — их вооружение весьма незначительно и долго простоять они не смогут. Никто из четверых больше не хотел очутиться в плену и предпочел бы смерть, но с ней тоже решили повременить…

 

К вечеру вторых суток рискнули зайти в украинское сельцо, перед этим почти час наблюдая за сельской улицей. Припасы подошли к концу и надо было добыть еды. Ничего опасного вроде бы не было, но они решили подстраховаться и направились к крайней хате в сумерках. Подошли сзади. Затаившись под окном, прислушались. Потом решились постучать. Занавеска тотчас отдернулась в сторону и показалось женское лицо:

— Кто здись?

Василий ответил тихонько:

— Хозяйка, не найдется ли немного еды? Мы из плена бежали…

Договорить не успел. Женское лицо скрылось, а в сенях звякнул откидываемый крючок. Выглянула молодая баба, тревожно оглядываясь по сторонам. Махнула рукой:

— Заходьте, хлопчики, заходьте быстро! У нас здись полицаи есть. Зволочи оба!

Хозяйка, назвавшаяся Ганной, накормила их постным борщом, картошкой с солеными огурцами и неизвестно откуда вытянутым куском соленого сала. Четверка ела в темноте, а женщина набивала им в мешок немудреную сельскую снедь и рассказывала:

— Нимци ридко бывають, но злыдни наши часто наведываються. Храбять! Вы, хлопчики, ночуйте у мени в сарае, а утричком уйдите. В хати не могу поселить, они и ночью могут нагрянуть. Тильки никому на глаза не попадайтесь утром…

Они так и поступили, исчезнув перед рассветом, когда над землей повис туман…

 

На привалах Абрам приставал к друзьям со своей трехлинейкой. Очень часто он смешил всех своими вопросами, а то и ставил в тупик. Подходили к концу третьи сутки их скитаний. Однажды Гольдберг спросил:

— Вась, а почему к винтовке нельзя магазин вот сюда… — Он ткнул пальцем в затвор: — …врезать? Быстрей бы было. И перезаряжать долго не надо! Стреляй себе…

Макагонов почесал в затылке и помялся:

— Ну, это конструктора надо просить… Да и вообще — винтовка не автомат!

Петр, лежавший на животе рядом и грызший травинку, лениво протянул:

— Абрам, чего тебя снова на глупости потянуло? Делать что ли нечего?

Георгий, наблюдавший за окрестностями, подключился к друзьям:

— Слушай, дорогой, ты же сам сказал, что в стрельбе не смыслишь. Тогда чего дурацкие вопросы задаешь?

Гольдберг не обиделся, лишь посмотрел на товарища и пожал плечами:

— Это кто тебе сказал, Жора, что я в винтовке не разбираюсь? Теперь разбираюсь! И стреляю теперь хорошо.

Кавтарадзе рассмеялся:

— Абрам, не смеши нас! Где ты мог научиться стрелять? В лагере или при кухне?

Гольдберг повернулся к нему всем корпусом и горячо воскликнул:

— А я тебе говорю, что я стреляю! И даже уверен, что смогу тебя обштопать!

Тут уж грузин не выдержал. Забыв про наблюдение повернулся к еврею:

— Ты? Меня? Дорогой, я винтовку с детства в руках держал! Зачем глупость говоришь?

Абрам хмыкнул:

— А хошь попробуем?

Георгий вскочил на ноги:

— Давай!

Спор настолько захватил всех четверых, что они забыли обо всем. Макагонов посмотрел на товарищей и кивнул:

— Валяйте! Я сейчас только мишени поставлю…

Мишенями послужили два вырванных листочка из найденного в лейтенантской сумке блокнота. Листочки были величиной не больше ладони. На них Василий нарисовал химическим карандашем, тщательно послюнявив его, по крупной жирной точке. Побродив между деревьев, прикрепил листки на две сосны. Отмерил расстояние в семьдесят широких шагов. Обернулся. Листки были прекрасно видны. Подумав, добавил еще двадцать шагов и встал:

— Во! Отсюда и палить будете! По три патрона. Ясно?

Спорщики кивнули и встали на указанную линию. Потом легли. Выстрелы звучали с короткими интервалами. Абрам закончил на несколько секунд раньше и встал. Георгий тоже поднялся. Василий с Петром направились к деревьям. Вернулись они несколько офонаревшие. Макагонов посмотрел на Кавтарадзе и развел руками:

— В общем-то Абраша обштопал тебя! У него все три пули в кружок легли, а у тебя только одна и две рядом поместились. Смотри…

Протянул листочки обоим стрелкам. Гольдберг в это время уже получал поздравления от Чернопятова, с удовольствием разглядывая листок. Затем бережно сложил его и положил в нагрудный карман старого лесниковского пиджака.

Мрачный Георгий долго разглядывал мишень. Потом протянул Абраму руку:

— Поздравляю, дорогой! Мы больше смеяться над тобой не будем.

Макагонов спохватился, тревожно оглядываясь по сторонам и прислушиваясь:

— Вот что, братцы, уходить нам отсюда надо! Мы этой стрельбой могли фрицев к себе привлечь или хохлов, что ничуть не лучше…

Четверка быстро подхватила «сидор» с продуктами и торопливо зашагала дальше…

 

 На следующий день, уже в сумерках, они наткнулись в лесу на дом лесника с многочисленными постройками. Какое-то время пронаблюдав за ним и убедившись, что кроме лесника с женой и двумя подростками-мальчишками, никого на хуторе нет, рискнули зайти. Встретили их достаточно радушно. Оказалось, что находятся они на территории Белоруссии.

За ужином лесник расспрашивал о плене и их побеге. Жена слушала и вздыхала, подперев полной рукой щеку. Георгий, побоявшись напугать женщину и мальчишек, прислушивающихся к разговору, не стал показывать выжженную на лбу звезду, постаравшись прикрыть ее отросшими волосами.

Хозяин предложил:

— Ночуйте в хате! Нимци на ночь хлядя не ходять.

Четверка отказалась. За всех ответил Макагонов:

— Спасибо, но мы уж лучше в сарае. Ночи достаточно теплые пока, да и вам спокойнее будет.

Лесник настаивать не стал:

— На сарае, так на сарае. Сена там много. Спите, хлопци, у нас тут тихо…

Почувствовав себя в безопасности, Василий впервые не выставил караул, а утром обнаружил в щель, что сарай окружают вооруженные люди. Мгновенно разбудил товарищей. Буквально скатились с сарая вниз и заняли круговую оборону, приникнув с винтовками к щелям. Ворота сарая приперли толстой доской. Все четверо понимали, что боеприпасов у них маловато, но сдаваться не собирались и решили продать свою жизнь подороже. Защелкали передергиваемые затворы.

Видимо снаружи это услышали. Выглянувший из-за угла бани мужик, заросший густой бородой до самых бровей, гаркнул на чистом русском:

— Бросай винтовки! Вы окружены!

Макагонов ответил, прицеливаясь в него:

— А ты сам забери, попробуй!

Со стороны окруживших какое-то время стояла тишина. Пару раз кто-то перебежал от строения к строению. Осажденные услышали чей-то невнятный голос. И вдруг из-за хаты в открытую вышел советский офицер с кубарями старшего политрука. Громко спросил:

— Кто такие?

Чернопятов, находившийся с той стороны, ответил:

— Мы из плена бежали, товарищ старший политрук!

Политрук махнул рукой:

— Выходите! Поговорим…

Четверка опустила винтовки. Отставив доску в сторону, вышли из сарая. На всякий случай держали оружие в руках, готовые стрелять в любой момент. Посредине двора уже толпилось с десяток вооруженных, бородатых в большинстве своем, людей. Все настороженно глядели на подходивших.  Политрук внимательно рассматривал небритые осунувшиеся лица четверки. Спросил:

— А чем вы докажете, что из плена бежали?

Грузин, понявший, что опасности нет, неожиданно разорвал на груди робу и крикнул:

— А это я сам себе сделал, да? — Откинув волосы со лба, добавил: — И это тоже? Мы все с одного лагеря! А товарищам моим на спины поглядите! Если удостовериться хотите!

Партизаны коротко смотрели на выжженные звезды и опускали головы. Политрук тоже молчал. Во двор вышел лесник и этим невольно разрядил тягостное молчание. Оглядев всех пристальным взглядом, спросил:

— Ну, что, выяснили?

Оказалось, что виновником окружения спавших беглецов, оказался именно он. Убедившись, что четверо пришлых спокойно спят, он отправил одного из сыновей к партизанам, с которыми держал связь уже несколько месяцев. Увидев выжженные звезды, мужик потупился:

— Простите хлопцы, но уж больно много людей стало шататься по лесу. Неделю назад трое оуновцев нагрянуло, тоже под видом бежавших пленных, да сытые хари подвели. Я их быстро раскусил. А теперь вот вы появились и тоже беглецами назвались. Вот я и подумал…

Лесник смущенно пожал плечами. Макагонов подошел и кивнул, тронув его за плечо:

— Ладно тебе… Хорошо хоть не постреляли друг друга.

Разговоров и вопросов по поводу плена у политрука больше пока не возникло. Он наконец назвался:

— Решетов Владимир Матвеевич. — Спросил: — К нашему отряду присоединитесь или дальше куда направитесь? Предупреждаю, впереди немцы!

Василий поглядел на товарищей. Те кивнули. Все четверо дружно ответили:

— Остаемся с вами. С каждым днем все трудней стало идти…

 

Партизаны задержались у лесника до вечера. Пять человек из двадцати, отправились на разведку. Политрук дополнительно оказался комиссаром отряда, около часа расспрашивал четверку о их злоключениях в лагере. Макагонов, у которого была карта погибшего лейтенанта, протянул ее Решетову и смог более подробно объяснить, как они шли из Польши.

Решетов и остальные партизаны слушали. Некоторые курили, глядя в пол. У всех сжимались кулаки и ходили ходуном желваки. Грузин, вспоминавший расправу над ними после первого побега, откровенно горячился и порой доходил до крика, но его не удерживали, понимая, что у человека просто «нагорело». Лесник Тарас, его жена Стефа и их сыновья с ужасом слушали эту исповедь. Женщина несколько раз принималась плакать, беззвучно утыкаясь лицом в фартук.

Решетов в конце рассказа спросил:

— Где бы хотели служить после того, как немного поправитесь?

Макагонов без раздумий ответил:

— Я в разведке! Все же я машину знаю, да и немецкий более-менее изучил. Хочется фрицам за все полной мерой заплатить. Абрам у нас стреляет хорошо, его можно снайпером определить. Жора вторым номером у пулемета был. А Петя… — Тут он запнулся и поглядел на Чернопятова: — Ну не знаю…

Друг хмыкнул:

— А я с тобой, в разведку! Тут и думать нечего. Все же автомобиль тоже знаю, хоть и в пехоту попал…

Владимир Матвеевич кивнул:

— Ладно, там посмотрим…

 

Разведка вернулась около четырех пополудни полным составом. Макагонов заметил, как Решетов облегченно вздохнул. Напрямую спросил:

— Что, часто гибнут разведчики?..

Политрук повернулся к нему:

— Оуновцы, сволочи, в последнее время расплодились. Часто рядятся под нас. Ну и попадаемся…

Он тяжело вздохнул и замолчал. Тут же прервал собственные невеселые мысли вызванные вопросом. Широко зашагал к прибывшим разведчикам. Василий не пошел за ним, дав возможность поговорить с разведкой наедине. Он понимал, что им пока не полностью доверяют и не стоит мешать…

 

Прошли по лесу около полукилометра, когда впереди идущий дозор застопорил ход. К Решетову подбежал один из разведчиков. Совсем еще молодой парень в темном простеньком пиджаке и брюках, заправленных в сапоги. Возбужденно размахивая руками, выпалил:

— Товарищ комиссар, немцы на лесной дороге! Обоз гужевой. Вроде жратву везут. Стоило бы их того…

Парень взмахнул руками, словно пытаясь накрыть кого-то одеялом и заулыбался. Комиссар быстро собрал вокруг себя идущих партизан, просто взмахнув рукой. Только после этого коротко спросил парня:

— Много их?

Все тут же насторожились. Влившаяся в отряд четверка не была исключением. Разведчик махнул рукой:

— Да ни! Семь телег. На каждой по трое фрицев. Еще по четверо впереди и сзади на отдильних телегах. Эти с пулеметом правда. Но ведь неожиданно…

Партизан буквально молил взглядом разрешить нападение. Решетов с минуту что-то прикидывал про себя, а потом скомандовал:

— Вперед!

Партизаны бегом бросились за обрадованным разведчиком. Вскоре натолкнулись на залегкий в кустах дозор. Бородатый здоровяк, наблюдавший за обозом и оказавшийся старшим группы, предложил, когда комиссар и остальные попадали рядом:

— Товарищ комиссар, обоз приближается. Вон, видите… — Указал рукой влево: — Хорошо нагружен…

Решетов шепотом отдал приказ:

— Рассредоточиться! Как только колонна поравняется, по моему сигналу открыть огонь. Стрелять прицельно. Постарайтесь не попасть в лошадей…

Партизаны расположились за кустами и деревьями вдоль лесной дороги. Василий, Петр, Георгий и Абрам действовали наравне с партизанами, хотя Макагонов заметил, что их постарались поставить в середину, чтобы можно было наблюдать с двух сторон. Но ничуть не обиделся, понимая, что время такое.

Колонна медленно приближалась. Усталые лошади брели по дороге. Василий взял на мушку фрица, сидевшего у пулемета, установленного на край телеги. Шепотом сообщил об этом рядом лежавшему партизану. Тот посоветовал:

— Найди другую цель. Наша разведка первых и последних уже распределила.

Макагонов тут же прицелился в немца с вожжами на второй телеге. Это был мордастый громила с закатанными рукавами. Он сидел и тревожно озирался по сторонам, что-то резко говоря худому длиннолицему ефрейтору рядом. Тот точно так же крутил головой.

Колонна поравнялась. Затем втянулась вся в устроенную партизанами засаду. Партизаны смотрели на политрука и тот взмахнул рукой, крикнув:

— Огонь!

Очереди и отдельные выстрелы раздались для немцев настолько неожиданно, что они не сразу начали соскакивать с телег, потеряв в первые же секунды боя больше половины состава. Кони первой телеги понесли в сторону и сразу застряли в густом кустарнике. Пулеметчик и возница-немец были убиты. Передний пулемет так и не выстрелил. Возницы со второй телеги тоже оказались убиты. Груженая телега понеслась по дороге, но уехала не далеко, налетев на первую телегу. Перепуганные кони визгливо заржали, вставая на дыбы. Третья телега встала поперек дороги, окончательно перегородив путь остальным. Конское испуганное ржание, стоны и ругань стояли над дорогой. Лошади не могли развернуться в тесном пространстве

Немцы, оставшиеся в живых, отчаянно отстреливались. Несколько партизан перебежали через дорогу и зашли врагу в тыл. Неожиданно из-под последней телеги ударил пулемет. Несколько атакующих партизан упало сразу. Оказалось, что разведчики промахнулись. Пулеметчик с последней брички успел выскочить из нее и залечь под крайней телегой.

Абрам вскочил на ноги и кинулся в ту сторону. Упав за елку, нашел пулеметчика, засевшего за колесом. Прицелился и нажал на курок. Гольдберг отчетливо увидел, как голова немца упала на приклад пулемета. Легонько повел стволом по сторонам, разыскивая новую мишень. Но этого уже не потребовалось. Бой затих и выстрелы смолкли. Партизаны кинулись к обозу, чтобы осмотреть добычу.

Гольдберг встал из-за дерева, отряхиваясь от налипшего на одежду мусора. К нему подошел комиссар. Протянул руку:

— Молодец! Все видел. Доложу командиру.

Бородатый разведчик тоже подошел к Абраму. Покачал головой, глядя на щуплого еврея сверху вниз:

— Лихо ты его из трехлинейки! Мы сплоховали…

Решетов спросил:

— Потери есть?

Разведчик потупился:

— Краско убит пулеметчиком. Еще один тяжело ранен и двое легко. Остальные упасть успели, а тут Абрам вмешался… 

Подводы кое-как расцепили. Одна из лошадей оказалась убита, остальные просто напуганы, но партизаны быстро успокоили животных. Раненых партизан и убитого положили на телеги сверху. Неожиданно Макагонов подошел к одному из немцев, лежавшему на обочине. Наклонившись, сгреб за плечо и приподнял:

— Вставай!

Фриц с погонами унтерофицира перепуганно поднял голову. Василий обернулся к Решетову:

— Товарищ комиссар, тут один фриц живой. Что делать будем?

Владимир Матвеевич, как раз осматривавший богатый обоз, обернулся. Увидев действительно живого немца с поднятыми кверху трясущимися руками, которого обыскивал новичок, махнул рукой:

— Давай сюда! — Когда Макагонов подвел немца, попросил: — Ты говорил, что с немецким вроде знаком. Спроси, кто он? К какому полку принадлежат? Кто ими командует? Откуда и куда ехали?

Василий протянул Решетову найденные документы и несколько золотых украшений, найденных им во внутреннем кармане пойманного немца. Пока комиссар просматривал документы, легко справился с заданием.  Унтерофицир даже не запирался, лишь после каждого предложения спрашивал:

— Меня расстреляют, да? Но я даже не стрелял!

Макагонов морщился, глядя на труса. Повернувшись к комиссару, доложил:

— Это начальник обоза унтерофицер Кунст из седьмого пехотного полка. Помощник интенданта Апфельна. Командир полка полковник Генрих фон Зиппель. Продукты забрали в деревнях километрах в семи отсюда. Он не помнит названий.

Решетов внимательно выслушал:

— Деревни выяснить не сложно. Спроси, что с жителями тех деревень, где они побывали?

Унтерофицер опустил голову и молчал, исподлобья наблюдая за партизанами. Подошедший Георгий, слышавший последний вопрос, шагнул к немцу и сгреб его за плечо. Приблизив заросшее лицо к бледному лицу фрица, прорычал:

— Ну ты, гнида, отвечай, когда тебя русский солдат спрашивает!

Чтоб стало доходчивее, основательно встряхнул и размахнулся, чтобы ударить. Унтерофицер испуганно сжался и затараторил. Василий едва успевал понимать то, о чем он говорит. Когда Клейн замолчал, мрачно сказал:

— Многих расстреляли, но не эти… — Указал рукой на трупы вокруг: — Зондеркоманда из эсэс. Сожгли несколько домов тех, кто подозревался в связи с партизанами… вместе с хозяевами… — Пленный снова затараторил. Макагонов слушал, потом перевел: — Он говорит, что не одобряет таких мер. Что он простой рабочий…

Чернопятов, все это время не сводивший глаза с немца, глухо спросил:

— Тогда чего ты здесь делаешь? Кто тебя сюда звал?

Василий перевел его слова и услышал в ответ:

— Я обязан подчиняться великому фюреру…

Тут уж Василий вспылил:

— Великому?!? Лучше скажи убийце! — Повернулся к Решетову и попросил: — Товарищ комиссар, не могу больше! Руки чешутся придушить эту гниду! Ведь цацки эти он с кого-то снял!

Владимир Матвеевич взглянул в его бледное лицо и кивнул:

— Я понял. Иди отдохни. — Оглядел новичков, стояших рядом и улыбнулся: — Хорошо держались. Молодцы! — Обернувшись к бородатому здоровяку, крикнул: — Лазарев, ко мне!

Когда разведчик подошел, сказал:

— Мирон, фрица расстрелять. Он нам не нужен…

Вскоре из-за кустов раздался испуганный вопль немца и короткий выстрел…

 

Место схватки замаскировали, покидав трупы фрицев в кусты. Убитую лошадь освежевали и погрузили на телегу. Погони не боялись — время было уже под вечер и в это время фрицы на лесных дорогах появляться не рисковали. Оружие и боеприпасы забрали с собой. Кровавые следы тщательно засыпали землей. Какое-то время обоз двигался по дороге, правда уже в противоположную сторону. К последней телеге были привязаны две березовые вершинки, заметавшие след. Затем телеги свернули в лес. Разведчики тщательно маскировали следы на дороге на протяжении еще доброго полукилометра, таща вершинки в руках.

Макагонов и Чернопятов еще с тремя партизанами убирали глубокие следы от тележных колес, оставшиеся на траве. Вскоре пробираться по лесу на телегах стало невозможно. Решетов распорядился:

— Часть захваченного продовольствия заберем с собой. За остальным постараемся наведаться завтра. Навьючивайте лошадей. Для тяжелораненого сделать носилки…

Вскоре по лесу двигался небольшой караван. Тяжелораненого несли двое партизан, которых часто меняли товарищи. Легкораненые шли сами. Каждый мужчина нес на плечах захваченное оружие или мешок продовольствия. Четырех новичков пытались от груза избавить, но они настояли и несли по небольшому тюку тоже. Груженые лошади бесшумно переступали копытами по мягкой траве. Оставшийся на телегах груз, замаскированный  кустами и ветками, остался в густом ельнике…

 

Георгий Кавтарадзе заметил Ниеле едва разведчики вошли в лагерь. Решетов попросил одного из партизан увести новеньких в землянку и устроить на свободные места. Ниеле шла навстречу. Глаза мужчины и женщины встретились. Кавтарадзе заметил, как щеки девушки порозовели. Она опустила глаза и торопливо прошла мимо. Георгий встал, глядя на незнакомку, а потом обернувшись к сопровождавшему его партизану, спросил:

— Кто эта красавица?

Тот усмехнулся:

— Ниеле. Медсестра. Да ты, браток, на нее не гляди. Она странная…

Кавтарадзе посмотрел на парня:

— Что значит «странная»?

Тот снова усмехнулся:

— Да вот так! Странная! Никого из мужиков видеть не хочет. Отец у нее на заставе погиб на ее глазах. Начальником погранзаставы был, да и ее едва фрицы не расстреляли. Наша разведка отбила. Уже больше года у нас, а ни к кому не пристала.

Георгий поглядел вслед молодой женщине и задумался. Через сутки партизаны увидели грузина и латышку прогуливающимися по краю партизанского лагеря…

 

Колесников Николай Зиновьевич, бывший председатель колхоза, молча встал из-за стола, едва вошел Решетов в сопровождении четырех не бритых и худых незнакомцев. Комиссар быстро представил всех четверых командиру:

— Из плена бежали… — Обернулся к друзьям: — Да вы присаживайтесь! В ногах правды нет…

Вкратце рассказал о встрече в доме лесника и произошедшем на лесной дороге коротком бое. Николай Зиновьевич заметил, что четверка еле держится на ногах и сказал:

— Идите-ка вы отдыхать, хлопцы. Завтра поговорим. Сил набирайтесь, а там посмотрим…

Через две недели командир сам вошел в землянку, где поселились бывшие военнопленные. Все четверо вскочили с нар при его появлении, но он остановил жестом:

— Лежите, лежите, хлопчики! Мне тут комиссар докладывал, что вы все в разведке хотите служить. Я не против, да и товарищ Иванько, наш начальник разведки, не возражает. В бою вы уже себя показали. Если чувствуете в себе силу, то можете хоть сегодня идти к разведчикам.

Все четверо облегченно вздохнули. Макагонов ответил от имени всех:

— Спасибо, товарищ командир, за доверие. Мы вас не подведем.

Колесников кивнул:

— Уверен, что так. Мне Володя сказал, что Абрам легко снял пулеметчика из трехлинейки… —Командир довольно улыбнулся: — У хорошего стрелка и оружие должно быть хорошим! — Обернувшись к двери, громко сказал: — Мирон, заходи!

В дверях появился тот самый здоровяк с бородой. На этот раз в его мощных ручищах находилась настоящая снайперская винтовка с оптическим прицелом. Николай Зиновьевич посмотрел на ошеломленного Гольдберга и сказал:

— Хозяин этой винтовки погиб на задании, а вот она осталась. Парень к нам прибыл из-под Солнечногорска. Хорошо стрелял… — Взяв снайперку в руки, протянул Абраму —  Держи. Думаю, разберешься сам. Это не сложнее трехлинейки…

 

Несколько недель друзья ходили на разведку порознь, включенные в другие группы. Привыкали к местности, узнавали партизанских связных, живущих в селах и хуторах. Участвовали в стычках с немецкими карателями и оуновцами, заходившими в белорусские села. Стойко отбивались от наседавшего противника и этим заслужили уважение партизан.

Наступила осень. Весь сентябрь стояла на удивление сухая погода. Партизаны готовились к зиме. Утепляли землянки. Навесы для лошадей оборудовали стенками, замаскировав их. Готовили припасы для себя и лошадей, которых в отряде оказалось больше тридцати. Откуда-то появилось несколько саней и даже бричка.

Через месяц Макагонов подошел к начальнику разведки и попросил:

— Тарас Петрович, разрешите мне с друзьями вместе в разведку ходить? Здесь все ребята хорошие, но мы пришли сюда вместе…

Иванько внимательно поглядел на него и согласился:

— Согласен. Скажи Лазареву, что я тебя старшим в вашей группе назначил…

 

Мирон Лазарев никого больше в группу Макагонова включать не стал, сказав:    

— У вас полный комплект! Стрелок, пулеметчик, переводчик и разведчик. Если потребуется, учти, я Абрама забирать стану, а тебе кого-то другого давать. У нас тут мало кто так стрелять может…

Василий кивнул:

— Понимаю…

 

Готтен отправился в Люблин на следующий день. Сидели вместе с Эльзой на заднем сиденье «опеля» и молчали. Разговаривать при шофере и оберлейтнанте охраны не хотелось. Впереди мчался мотоцикл с пулеметчиком в коляске. Сзади двигался еще один мотоцикл прикрытия. Штандартенфюрер вовсе не страдал безрассудством и старался обезопасить себя по мере возможности.

Рука Эльзы осторожно легла на его руку в черной перчатке. Он среагировал мгновенно, прихватив ее пальцы и не дав больше убрать ладонь до самого Люблина, хотя головы не повернул…

 

Теперь четверка друзей находилась вместе. Они даже жили в одной землянке, деля все пополам. В конце ноября, во время тяжелого боя, был тяжело ранен политрук Решетов. Разведчики вытащили комиссара из-под обстрела и тут же унесли к партизанскому доктору Никитичу. Через сутки, с прибывшим самолетом, всех тяжелораненых отправили в Москву. Узнав об этом Абрам сумел поговорить с Владимиром Матвеевичем. Решетов захватил с собой письмо Гольдберга, пообещав отправить.

Уже в госпитале он попросил склонившуюся к нему медсестру:

— Вы не могли бы письмо отправить? Оно у меня под подушкой лежит. Я долго пролежу…

С трудом засунул руку под подушку и вытащил помятый треугольник. Молодая девчонка, поглядев на адрес, широко улыбнулась и радостно сказала:

— Да это всего в квартале от моего дома! Я отдежурю и завтра унесу. Меня Валей звать…

Забрала письмо, спрятав его в карман халата. Решетов поблагодарил:

— Спасибо, Валюша…

 

Девушка стояла перед развалинами дома с треугольником в руках. Растерянно глядела на почерневшие стены с выбитыми окнами и не знала, что ей делать. Снег укрыл руины и она сейчас казались еще более жуткими среди этой белизны. Валя покрутила головой, вс еще не зная, что ей делать. Рядом остановился какой-то не молодой мужчина и точно так же смотрел на развалины. Плечи согнулись, словно под тяжестью непосильного горя.  Девушка взглянула на его скорбное лицо и спросила:

— Извините, вы не в этом доме жили?

Незнакомец вздрогнул, а затем повернулся к медсестре. Тихо ответил:

— Нет, я жил не здесь, но мои родственники здесь жили и я многих в этом доме знал. Кое-кто остался цел. У вас какое-то дело?

Валя обрадовалась и выпалила:

— В таком случае, не могли бы вы сказать, живы ли Гольдберги и где они?

Плечи старика еще сильнее опустились. Он глухо сказал:

— Они все погибли…

Девушка тихо прошептала:

— А им письмо…

Старик резко вскинул голову. Шагнул к ней, глядя в юное лицо с надеждой:

— От Абрама? Я его дядя! Давайте же скорее это письмо!

Валя протянула треугольник. Старик выхватил письмо из девичьей руки. Жадно вгляделся в почерк. Сквозь выступившие слезы, радостно сказал:

— Это почерк Абрама! Знчит живой! — Не сводя глаз с лица девушки, спросил: — Где он? Откуда у вас это письмо?

Растерявшаяся медсестра, размахивая руками, сбивчиво рассказала о прибывших раненых и добавила:

— Раненых привезли. Один из них мне это письмо передал… — Тут же добавила: — Вы завтра приходите и повидаетесь. Сейчас вас все равно не пустят, а завтра мое дежурство и я вас проведу…

 

Через два месяца вернувшийся после лечения Решетов привез письма для Абрама, Петра, Георгия и Василия. Дядя Абрахим за эти полтора месяца развел кипучую деятельность и сумел сообщить семьям Чернопятова, Кавтарадзе и Макагонова, что их родные живы.

Василий узнал из письма Акулины, где воюет его младший братишка. Письмо оказалось большим, аж на четыре страницы. Он с радостью вглядывался в корявый почерк жены, закончившей три класса. Помрачнел, узнав, что уже больше десяти станичников погибло. Порадовался за Акулину, сумевшую выходить младшую дочку, простудившуюся прошлой зимой. Перечитал многочисленные поклоны от станичников и родных. Со слезами на глазах смотрел на две детские ладошки, одну на другой, обведенные на листе.

Георгий читал и перечитывал письмо от родных несколько раз. Что-то горячо бормотал по-грузински и часто улыбался. Родные места вставали перед его глазами, как наяву. Отец, мать была не грамотной, старательно сообщал новости. В каждом слове проглядывалась его радость, что сын, которого они уже почти похоронили,  жив. Старательно переписал для сына слова жены и ее благословление.

Чернопятов с удивлением прочел, что его Нина работает на оборонном предприятии токарем вместе с братом-подростком и матерью.

Абрам не сразу понял написанное. Слова просто не доходили до сознания. Дядя Абрахим  сообщил, что его родители и тетя Роза погибли под развалинами, когда в дом попала бомба. Гольдберг долго сидел в углу с остановившимися глазами, держа в трясущихся руках исписанный мелким почерком дядьки листок.

Друзья, опьяненные радостью от полученных известий, не сразу заметили его состояние. Наконец Чернопятов обратил внимание на тишину в правом углу. Обернулся и тут же тревожно воскликнул:

— Мужики, что-то наш Абрам странный…

Все тут же подошли к Гольдбергу. Василий тронул его за плечо:

— Абрам, ты чего такой?

Тот молча протянул письмо и упал на подушку лицом, заходясь в глухих рыданиях. Кавтарадзе поторопил замершего от дурного предчувствия Макагонова:

— Вась, читай давай! Я по-русски плохо читаю.

Василий прочел письмо дядьки Абрахима молчавшим друзьям. Замолчав, сел на нары рядом с рыдавшим Абрамом и неловко погладил того по плечу, но сказать хоть что-либо так и не смог. Георгий и Петр стояли рядом, глядя в пол. Кавтрадзе неожиданно сжал кулаки. Поднял их к потолку и потряс, что-то сказав на грузинском. В словах ясно прозвучала горечь. Склонился над Абрамом и потряс его за плечо:

— Тебе нельзя плакать, дорогой. Ты мстить должен…

 

Зимой четверка друзей, по заданию Колесникова, еще днем отправилась к связному, жившему в селе Глуховицы. Там стоял небольшой немецкий гарнизон. Друзья были прекрасно осведомлены, в каких домах проживают гитлеровцы, а в каких остались прежние владельцы. Они были рядом с селом около шести вечера.

Понаблюдав, отметили, что немецких часовых бродит вокруг не так и много. Решили рискнуть и в шесть уже сидели в доме старого большевика Ревенко. Старик искренне обрадовался появлению «многонациональной» группы. Уверенно сказал:

— Немци бильше не стануть по хатам лазить. Оставайтэсь, хлопчики, до утра! У мени кой чого припрятано…

И «хлопци» остались. К тому же к ночи ударил жуткий мороз. Конечно, понимали, что утром мороз не спадет, но все же решили переждать ночку у старика. Порадовать его душу общением «со своими». Этим «кое-чем» оказалась десятилитровая бутыль самогона. Уж как «дядьку» Осип сохранил данную бутыль от фрицев, одному Богу известно! Однако его супруга через несколько минут водрузила на стол четверть. Рядом поставила миску с огурцами, отваренную картошку, несколько мелких луковиц и пожаловалась:

— Вот тильки хлиба у нас нэма!

На что партизаны ответили тем, что развязали мешки и положили на стол два партизанских каравая, шмат сала и пару банок тушенки. Ревенко мгновенно ухватил банки в руки:

— Этой откиль взялось?

Василий ухмыльнулся:

— К нам самолеты с Москвы теперь прилетают. Вот тушенки привезли, еще разного продукта…

Осип улыбнулся в бороду:

— Знать стоит Москва. И заводы вон работают. Это хорошо!

Партизаны вместе с хозяевами тщательно завесили окна и сели за стол. Выставлять пост посчитали не разумным и «привлекающим внимание», хотя входная дверь оставалась не запертой — про нее от радости встречи просто забыли…

Не прошло и часа, как на мосту затопали сапоги. Дверь мгновенно открылась и на пороге, в клубах пара, появился немец. С болтавшимся автоматом на груди, заиндевевший до самых глаз и к тому же закутанный сверху в женскую шаль. На сидевших за столом опешивших разведчиков он и внимания не обратил, сунувшись прямой наводкой к протопившейся совсем недавно печке, в которой еще поблескивали красные угольки. Вытянул руки в варежках в закопченное нутро и аж застонал от боли в замерзших руках. Он ничего не говорил.

Партизаны за столом переглянулись. Ревенко обмер от неожиданности. Его супруга Авдотья забилась от ужаса в угол кухни и боялась пошевелиться. Кавтарадзе поглядел на Василия и достал пистолет. Макагонов покачал головой и шепнул:

— Не надо шум поднимать. Я его и ножом снять успею…

Продемонстрировал нож, спрятанный в рукаве и вновь уставился на незванного гостя.    

Немец между тем с трудом стащил рукавицы и прислонил руки к теплому боку печи. Партизаны и хозяева наблюдали. Фриц тяжело дышал и при каждом вздохе у него вырывались почти рыдания. Прошло минут десять. Руки, видимо, отошли. Немец повернулся к ним лицом, но снова никак не среагировал на сидевших за столом. Уселся на скамейку и начал со стоном стаскивать сапоги. Замотанное в шаль лицо исказилось от боли. Василий неожиданно налил полстакана мутной самогонки и протянул ему:

— Выпей, согреешься…

Фриц взял стакан обоими багровыми от холода надувшимися руками. Понюхал. Прислонил к губам и выпил предложенную жидкость залпом. Довольно крякнув, протянул стакан обратно со словами:

— Данке…

И вдруг увидел на стене русские автоматы. На мгновение замер. Вскинув голову, испуганно глядел на русских мужиков. Он прекрасно понимал, что стрелять обмороженными руками по ним не сможет. Хрипло прошептал:

— Партизанен…

Макагонов мгновенно встал и шагнул к нему, уже не скрывая зажатого в руке ножа. Кивнул, сурово глядя на фрица:

— Ага! Партизаны. Вот тут ты прав. Чего делать будем?

Все это он произнес по-русски. Немец вскинул руки кверху, вытаращив глаза на Василия. Губы затряслись то ли от страха, то ли от холода. Изо рта не вырывалось больше ни звука. Макагонов легко снял с него автомат. Поглядел в глаза и вдруг пригласил, хлопая по плечу:

— Да ладно тебе, фриц, не трястись! У нас перемирие сегодня. Давай к столу подсаживайся, да тяпни еще самогонки. Глядишь согреешься, а то у тебя нос вот-вот отвалится…

Нос у немца действительно был обморожен. Василий обернулся к молчавшим друзьям. Взглянул на Ревенко и ухмыльнулся:

— Дядько Осип, не боись! Я кой чего придумал. Он сам молчать будет и о нас и о тебе.

Перевел все сказанное на немецкий для фашиста. Тот быстро спросил:

— Вы меня убьете?

Макагонов покачал головой:

— Зачем? Если ваши узнают, что ты с партизанами самогон пил, они тебя сами к стенке поставят.

Немец затрясся, обводя всех русских безумным взглядом. Прохрипел:

— Я никому ничего не скажу!

Василий похлопал его по плечу:

— А вот это ты правильно решил… — Деловито сунул руку немцу за шинель и вытащил документы. Внимательно просмотрел и забил обратно. Смотрел на фрица с минуту, а потом продолжил: — Стоит тебе об этой хате сказать и мы постараемся, чтобы ваш оберлейтенант Эссен узнал об этой встрече, Густав Цвишен. Мало того, мы ему скажем, что ты уже давно прикрываешь партизанского связного. Если не хочешь в гестапо попасть или с нами отправиться, напишешь расписку, что ты, Густав Цвишен член компартии Германии и пил самогонку с партизанами. И учти, немецкий я знаю. Понял?

Немец часто-часто закивал, вытаращив глаза еще больше:

— Яволь! Яволь!

Макагонов вновь похлопал его по плечу и пригласил:

— Ну раз понял, раздевайся и с нами присаживайся. Выпей, закуси по-человечески! Ты это с поста сбежал погреться или сменился?

Цвишен, понявший, что с ним ничего не произойдет, снял платок и начал расстегивать шинель. Стащил сапоги, продемонстрировав русским, обутым в валенки, посиневшие ступни и довольно тонкие носки с неуклюже намотанными портянками из байковой старой пеленки. Когда повернулся, партизаны переглянулись. Несчастному замерзшему немцу от силы было лет двадцать пять. Авдотья, вздохнув, стащила с печки и подала ему старые коротенькие валенки. Пояснила, словно оправдываясь:

— Хосподи, ведь дитё чье-то…

Густав поблагодарил старуху кивком головы и охотно ответил на вопрос Макагонова:

— Сменился только что, но почувствовал, что не дойду до своего дома. Решил зайти погреться…

Заискивающе улыбнулся мрачно глядевшим Абраму, Георгию и Петру, прежду чем сесть за стол. Василий разрядил обстановку, заметив угрюмость друзей:

— Ладно, мужики! Ну, убьем его и что? Деревню сожгут. Нам это не надо. А сейчас он с нами посидит и сам молчать будет…

Кавтарадзе хлопнул немца по плечу:

— Ладно, фриц, живи! Давай-ка, за встречу…

Ревенко, понявший, чего задумал Василий, налил немцу почти полный стаканчик. Подвинул ломоть хлеба с кусочком сала и огурцы. Минут через двадцать Густав Цвишен, через Василия Макагонова, вовсю болтал с партизанами. Охотно отвечал на вопросы и показывал фотографии жены, родителей и детей. Пьяно плакал:

— Вот меня убьют и кто их станет воспитывать? Фюрер не будет! Мы так хорошо жили в Цоссене. Свой домик, садик и даже огород. Я был пекарем в хлебной лавке, а теперь? Кто я? Солдат Великой Германии… — Цвишен всхлипнул: — Где она эта молниеносная война? Мы катимся в никуда…

Партизанские разведчики ушли под утро, оставив спящего Густава Цвишена в хате Ревенко. Все четверо и даже хозяева, уяснили, что немец ничего никому не расскажет. К тому же у них была расписка рядового Вермахта в том, что он добровольно хочет работать на партизан.

Цвишен, проспавшись на скамье возле русской печки, хватил полстакана самогонки на опохмелку, закусив по настоянию Осипа соленым огурцом и отправился к своим. Свое отсутствие объяснил просто:

— Я замерз и залез в первую же русскую избу. Там живут старики. Хозяева оказались хорошими людьми. Угостили остатком шнапса и солеными огурцами. Устроили на скамейке у печки, где я и проспал…

Сослуживцы загомонили:

— И ты не испугался? Эти русские могли тебя убить!

Густав развел руками:

— От русского мороза я помер бы гораздо быстре, чем дошел до вас!

В хате, которую занимали немцы, наступила тишина, которую нарушил вошедший оберлейтнант Эрик  Эссен. По всей видимости он слышал последние слова рядового, так как угрюмо сказал:

— Тебе повезло. Где живут эти старики?

Густав указал вправо и ответил:

— Там. Последний дом справа.

Оберлейтнант развернулся, чтобы уйти и вымолвил:

— Я буду иметь это в виду…  

Никто из подчиненных не понял смысла сказанной фразы. До поры до времени…

Через пару дней в Глуховицы въехали эсэсовцы. Командовавший ими майор зашел к Эссену, чтобы узнать обстановку. Между делом оберлейтнант сообщил о том, как его солдат, в одиночестве, отогревался в русской хате целую ночь. Майор усмехнулся:

— Этому солдату повезло. Теперь повезет и этим старикам. Покажешь мне их…

Вот так и получилось, что старый большевик вместе с женой остались живы, хотя каратели расстреляли из каждого дома по человеку…

 

Однажды весенним мартовским вечером командир отряда Колесников прислал посыльного в землянку друзей. Худенький подросток влез в дверь и протараторил:

— Дядьку Васыль, тоби командир к сябе кличет!

Макагонов приподнялся с нар и спросил:

— Зачем, не слышал?

Парнишка развел руками:

— Не знаю!

Василий быстрехонько натянул сапоги. Накинул сверху ватник и уже на ходу надел папаху на голову:

— Ну, пошли…

Колесников находился в землянке не один. Рядом за столом сидел комиссар Решетов, пригласивший:

— Присаживайся, Василий. Тут у нас к тебе дело есть…

Николай Зиновьевич дождался, кгда разведчик устроится на скамейке и в лоб сказал:

— Макагонов, в Зиньковцах появились немецкие прихвостни из ОУН. Сожгли две хаты наших связных, а их с семьями куда-то отправили. А вчера в тех же Зиньковцах пропали два наших разведчика. По данным разведки оуновцы планируют найти месторасположение отряда и вместе с карателями нас накрыть. Бери своих друзей и давай в Зиньковцы. Попробуй узнать, что там точно задумали эти жабы…

 

К утру подойдя к селу, друзья залегли на окраине. В мареве наступающего утра долго наблюдали за селом. Улица была пустынна. Непременных часовых и патруля, если бы в селе были немцы или оуновцы, нигде не наблюдалось. Четверка заметила обугленные развалины на месте двух хат. В этих домах действительно раньше жили партизанские связные, но оуновцы все же вычислили не всех. Возле хаты их последнего связного в селе   никого не наблюдалось. Василь обернулся к Чернопятову и скомандовал:

— Петр, дуй к Стефуре. Узнай, кто в селе и заходили к нему разведчики или нет?

Чернопятов молча кивнул и пригнувшись, бросился к крайней хате, держа наготове автомат ППШ. Друзья видели, как он скрылся за углом дома. Прошло полчаса, но никто не появился. Сигнала тоже не было. Улица села по-прежнему выглядела пустынной. Над некоторыми крышами показались из труб столбики дыма. Макагонов забеспокоился. Посмотрев на грузина, сказал:

— Георгий, за мной! Наверное что-то с Петром случилось. Абрам, прикрой!

Таиться теперь было бесполезно. На дворе окончательно рассвело и они бежали в полный рост, готовые стрелять в любой момент. По ним никто не стрелял и добежав до низкого плетня, оба приостановились, укрывшись за ним. Требовалось перевести дыхание и снова осмотреться. Отдохнув, перемахнули через плетень.

Гольдберг в оптику винтовки внимательно наблюдал, как друзья подбирались к хате Стефуры. Поворачивать за угол на этот раз не стали. Решив послушать у задней стенки.

До завалинки добрались без проблем. По ним никто не стрелял. На улице по-прежнему никого не наблюдалось и это тревожило Василия все сильнее. Подкравшись к завалинке, оба партизана замерли и сразу услышали за спиной характерный щелчок затвора. Макагонов окаменел. Усмешливый голос сказал за спиной:

— А ну, москали, бросили волыны, пока я вам по лишней дырке не сделал…

Друзья осторожно переглянулись. Бросили автоматы и повернулись. Три оуновца с трезубцами на папахах стояли всего в нескольких метрах, направив на них свои винтовки. Двое ухмылялись, третий глядел мрачно.

Абрам все видел в прицел. Стрелять пока не стал, решив посмотреть, что будет дальше.

Когда один из оуновцев шагнул вперед, чтобы поднять брошенные автоматы, он оказался на одной траектории с другим бандитом. Гольдберг в этот момент нажал на курок, целя в лоб первого. Расчет оказался верен.  Оба хохла упали с простреленными головами. Третий, забрызганный кровью, от неожиданности выронил винтовку. Георгий молниеносным ударом сбил его с ног, лишив на какое-то время сознания. Папаха с трезубцем упала с головы. Макагонов крикнул:

— Жорка, останься тут! Я в хату!

Подняв свой ППШ Василий бросился к крыльцу. Там, к его удивлению, никого не оказалось. Он беспрепятственно проник внутрь. В кухне на полу увидел связанного, с кляпом во рту, Петра с набухавшим под глазом фингалом и рассеченной щекой. Рядом, забитый насмерть, лежал сжавшись в комок партизанский связной Стефура. Забившись в угол между печью и стеной, сидела женщина с остановившимися глазами, прижавшая к себе девчонку лет четырнадцати и мальчишку лет двенадцати. Макагонов заметил все это в одно мгновение.

Выдернув нож из-за голенища, коротким движением перерезал веревки, стягивающие Петра. Кляп он выдернул уже сам, выдохнув:

— Вовремя вы…

Василий подошел к женщине и встряхнул ее за плечи:

— Собирайся! Степану твоему уже не помочь. О детях подумай…

Женщина встрепенулась, наконец-то отпустив детей. Бестолково заметалась по кухне, пока Макагонов не прикрикнул:

— Горпина! Одевайся, мать твою! Деток одень и прихвати там чего…

Выглянул в окно. Видимо одинокий выстрел не сильно всполошил оуновцев. На улице показалось несколько человек в черных кожушках и тут же исчезли, увидев, что на улице никого нет и их никто не атакует…

 

Грузин тем временем подошел к взятому в плен хохлу, закрутившему головой и пнул его ногой, сразу отходя в сторону:

— Вставай, падаль!

Оуновец поднялся, криво ухмыляясь и сплевывая кровь изо рта в сторону:

— Що, думаешь напужал, пархатый?

Начал медленно поднимать руку ко рту. Кавтарадзе наблюдал. В руке бандита сверкнул нож. Он в ту же секунду бросился на Георгия с криком:

— Слава Украине!

Кавтарадзе короткой очередью уложил его на землю. Плюнув на труп, буркнул:

— Слава…

Выглянул из-за угла, машинально подняв с земли папаху с трезубцем. К дому, всполошенные автоматной очередью, теперь со всех сторон бежали оуновцы. Макагонов выскочил из дома на крыльцо и дал короткую очередь. Крикнул:

— Жорка, забери Горпину с детками! Уходим! Я их немного придержу!

Но «придерживать» не потребовалось. Все это время наблюдавший за селом Гольдберг тремя меткими  выстрелами заставил оуновцев залечь. Путавшаяся в длинной юбке Горпина, под прикрытием Кавтарадзе, бежала вместе с детьми к лесу. Георгий часто оглядывался, чтобы дать очередь и с тревогой смотрел в сторону отходившего последним Василия.

Абрам снял еще парочку слишком смелых бандитов, вскочивших, чтобы перебежать к дому. Из кустов, где он залег, вся сельская улица была перед ним, как на ладони, а бандиты даже не потрудились пробираться к хате Стефуры задворками, скопом кинувшись прямо по улице. Оба смельчака ткнулись головами в землю. Отчаянных среди оуновцев больше не оказалось. Они лежали приникнув к сырой, еще плохо оттаявшей земле и осторожно приподнимая головы смотрели друг на друга, как бы спрашивая: «Чего делать будем?».

Друзья с женщиной и детьми благополучно добрались до леса и скрылись за деревьями, когда националисты вскочили с земли. Их оказалось чуть больше десятка. Стреляя в сторону исчезнувших партизан, они какое-то время метались возле кустов, откуда стрелял снайпер. Затем, зло переговариваясь, вернулись в село, чтобы доложить о «партизанском налете» карателям. Преследовать партизан малыми силами они не рискнули.

Уже в лесу, поняв что дети в безопасности, плакавшая Горпина рассказала, что произошло…

 

Стефуру предал односельчанин Панас Устименко, сын которого служил в ОУНе хорунжим. В один из дней, когда Андрей появился дома, папаша сообщил сыну:

— Ондрий, у Стефуры по ночам часто чужие бывают. Я несколько раз сам видел…

Тот моментально ухватился за слова и выставил слежку за домом. Партизанские разведчики только вошли в хату, когда внутрь ворвались оуновцы. Партизан мгновенно связали и под усиленным конвоем отправили в город, в гестапо. Степана Стефуру били на глазах жены и детей больше суток, но он ничего не сказал. Вот тогда-то Андрей Устименко и устроил новую засаду…

 

Горпина тихо добавила:

— Эти нелюди нас сжечь собирались…

Прижала к себе руками дочку и сына, идущих по бокам. Василий обратил внимание, что оба ребенка за все это время не произнесли ни слова. Подошел к пацану и провел ладонью по спине:

— Устал? Как хоть тебя звать-то?

Тот вскинул голову, поглядев в лицо не детскими глазами. Покачал головой из стороны в сторону и хрипло сказал:

— Батька Сашком называл, а сестру Галкой звал. Она вторые сутки молчит… — Несколько раз судорожно сглотнул и отвернувшись провел по глазам закатанным рукавом старого отцовского пиджака. Вскинул голову снова: — Я этому Устименке гранату суну. Ты меня научишь, дядь, как пользоваться?

Макагонов поймал взгляды Петра и Абрама. Посмотрел в лицо мальчишки:

— Если мамка твоя разрешит…

Сашко сразу переключился на мать, подергав ее за рукав:

— Мам, можно меня дядя научит гранаты кидать?

Горпина прижала сына к себе и кивнула, смахнув слезы:

— Можно…

Девочка вдруг заговорила. Ее голос был тих и удивительно спокоен:

— Дядя, я слыхала, когда тату билы… Они бачили, що вам всим послезавтрача кониц прийдет и татува   мова уже нисчэ нэ значыт… То вчора було…

Все остановились от неожиданности. Горпина обхватила дочь за плечи и прижала к себе, вновь заплакав:

— Заховорыла… Доня моя заховорыла!

Макагонов бросился к девочке:

— Галя, повтори! И постарайся из слова в слово!

Она сосредоточилась, уставившись на ствол березы. С минуту вспоминала. Потом подробно рассказала, что видела и слышала. Немного подумав, спросила:

— У вас в отряде ести дядька з фамильей Харбуз?

Макагонов переглянулся с друзьями и вновь уставился на подростка:

— Есть…

Девчонка четко произнесла:

— То оуновец. Мне тату сказав. Тем партизанам он не успив досказать…

Галя неожиданно заплакала, уткнувшись матери в плечо. Горпина, у которой и слез-то больше не осталось, лишь гладила ее по спине, да тяжело, со всхлипами, вздыхала. Кавтарадзе опомнился первым:

— Надо поторопиться! Командиру сказать, что немцы послезавтра нас атаковать собрались…

Петр добавил:

— …и гада этого к стенке поставить!

Гольдберг тоже встрял в разговор:

— Вначале стоит хорошенько допросить. Эх, мне бы с ним поработать. Я бы его запутал…

Василий покачал головой, вспомнив лагерь, где впервые увидел способности недоучившегося студента. Твердо сказал, глядя на мрачное лицо Гольдберга:

— Ну, Абрам, голова! Я попрошу командира, чтоб он тебе разрешил допрос вести…

 

Колесников легко согласился, выставив лишь условие:

— Я и комиссар будем присутствовать при допросе…

Абрам не стал возражать. Через пятнадцать минут после начала Гарбуз фактически сознался в предательстве. Офонаревший от всего происходящего командир едва успевал переводить взгляд с лица на лицо, настолько быстро Гольдберг задавал вопросы. Решетов отнесся к происходящему спокойно. Внимательно слушал, что-то время от времени помечая в блокноте. Еще через пять минут Абрам хлопнул по столу ладонью, сказав:

— Ну вот и все, гражданин Гарбуз! — Повернувшись к командиру, спросил: — Вы удовлетворены допросом, Николай Зиновьевич?

Колесников кивнул, тяжело встав из-за стола. Посмотрел на комиссара:

— Вполне… Володь, что делать будем?

Тот взглянул ему в глаза:

— Собери всех партизан. Суд будет. Дочку Стефуры позови, чтоб все услышали ее рассказ…

Командир попытался возразить:

— Но время…

Решетов махнул рукой:

— Успеем!

Колесников посмотрел на дверь и громко позвал:

— Васильев!

Из-за двери показалась голова молодого партизана. Безусое лицо с вытаращенными глазами пялилось на командира:

— Звали, товарищ командир?

Колесников кивнул:

— Созывай отряд ко мне в землянку. Всех, кто свободен!

Лицо моментально скрылось за дверью. Вскоре до сидевших в землянке донесся звонкий голос:

— Всем собраться в землянке командира! Всем собраться в землянке командира!

Гарбуз со связанными руками опустил голову…

 

По приговору партизанского суда предателя расстреляли. Отряд, не смотря на ночное время начал готовиться к маршу. В срочном порядке грузили на телеги немудреный скарб, которого набралось достаточно много. Все же партизаны обитали на этой базе почти полтора года. Они выступили под утро, оставив старые землянки и даже сделав имитацию стоявших часовых. Это постарался Макагонов со своими друзьями, предварительно посоветовавшись с Колесниковым. Отважная четверка осталась, чтобы понаблюдать за карателями.

Василий, Петр, Георгий и Абрам укрылись на огромном старом дубе на опушке леса. Надеялись, что с утра фрицы пойдут без собак, которые могли их выдать лаем. Колесников дополнительно оставил им рацию для связи. Макагонов пока не включал ее, наблюдая за окрестностями.

Где-то часов около восьми утра на дороге, идущей метрах в трехста, появились немецкие грузовики. Из-под крытых тентов, словно горох, посыпались солдаты. Друзья насчитали их более двухсот. Поводыри с собаками остались возле машин, видимо их собрались использовать чуть позже. Немцы растягивались в густую цепь, охватывая лес со всех сторон.

Гольдберг, глядевший в оптику снайперки чуть в сторону, тронул Макагонова за рукав и прошептал:

— Вась, там еще машины остановились…

Макагонов мигом передвинул бинокль по указанному направлению. Посмотрел и присвистнул:

— Н-да… Не уйди мы ночью, туго бы пришлось!

Друзья поняли, что немцы обкладывают лес со всех сторон и порадовались, что отряд успел уйти из ловушки. Едва немецкие цепи прошли, они осторожно слезли с дерева. Таясь за деревьями и голыми пока еще кустами, тронулись вслед за отрядом…

Через несколько часов они догнали его, сразу доложив Колесникову о своих наблюдениях. Решетов, шагавший рядом с командиром, вздохнул:

— Повезло на этот раз…

Комиссар направился к хвосту растянувшейся колонны, чтобы встретиться с прикрывавшими отряд разведчиками и узнать от них обстановку. Отряд все дальше уходил на восток. На дворе стоял сорок третий год…  

 

Вильгельм Готтен и Эльза Бергер появились в Василевичах в начале мая. Именно туда была переведена  для отдыха танковая дивизия, в которую входил старый полк штурмбанфюрера Готтена. Рапорт оберлейтнанта медицинской службы был удовлетворен благодаря ходатайству Готтена, который сам просил оставить женщину в санчасти его полка, назвав грамотным и знающим медиком.

Штандартенфюрер к вечеру успел осмотреть дома, где расположились танкисты и многое уточнить для себя. Познакомился с офицерами, наткнувшись на двух старых знакомых. Сразу договорились о встрече вечером. Причем приятели пригласили его к себе, сославшись:

— Вильгельм, ты еще не устроился? Мы приглашаем…

Готтен, решивший сразу отмести в будущем разговоры, сказал:

— Благодарю, Отто. Сразу предупреждаю, я приду не один… — Заметив удивленные взгляды, выдержал  паузу, чуть улыбнулся и добавил: — С дамой…

Офицеры заулыбались. Один протянул:

— О-о-о, Вилли! Ты, видимо, пользуешься успехом! Кто она? Русская? Или успел с кем-то познакомиться в нашем госпитале?

Штандартенфюрер, решив ошеломить приятелей еще больше, четко произнес:

— Нет. Она чистокровная арийка. Эта женщина приехала со мной!

У Отто Виссена рот так и остался открытым, зато Ульрих фон Шют мгновенно среагировал:

— Вильгельм, может у вас любовь?

Готтен усмехнулся и не стал отрекаться:

— Возможно…

 

Эльза вошла в помещение, временно отданное ей под санчасть. Внимательно осмотрела тщательно убранное, с белоснежными стенами и промытыми полами, здание. Проверила наличие лекарств и перевязочных стредств. Познакомилась с шестью солдатами-фельдшерами, расспросив о последних боях и количестве поступавших раненых. Быстро прикинула, сколько и чего может понадобиться в ближайшее время. Старательно записала полученные сведения в блокнот, который достала из кармана халата вместе с карандашом. Осмотрела две приданные санчасти санитарные машины. Долго разглядывала следы отметин на дверцах и бортах от пуль и осколков. На сердце стало тревожно.

Чтобы успокоиться, подумала о Готтене. Затем заглянула в госпиталь, расположившийся неподалеку. Узнала немало нового для себя. Причем несколько докторов сразу предупредили ее о частых нападениях партизан. Узнав, что она приданный доктор, уже не молодой хирург посочувствовал:

— Я вам не завидую. Это самая тяжелая работа, забирать с поля боя раненых. Вам придется участвовать в боях… — Подумав, предложил: — Я мог бы помочь вам и перевести к себе. Ваш послужной список весьма обширен. Такой врач здесь бы пригодился. А в гарнизон могу направить молодого доктора-мужчину.

Хирург внимательно поглядел на нее. Женщина отказалась:

— Спасибо, но я сама решила работать в гарнизоне.

Врач ни слова больше не произнес. Лишь покачал головой в раздумье и сразу удалился в операционную вслед за подошедшей к нему медсестрой, что-то быстро доложившей ему вполголоса…

 

Нападение на белорусское село Козельцы было проведено совместными силами двух партизанских отрядов. В этом селе давно уже квартировался немецкий гарнизон, состоящий практически из одних эсэсовцев. Именно отсюда гитлеровцы выезжали на карательные операции. Партизаны решили поставить точку на гарнизоне и разгромить его. Проведенная разведка показала — жители живут в землянках, сараях и банях. Дома заняты гитлеровцами.

Был конец мая. Серый рассвет еще только начал заниматься на востоке, когда партизанские разведчики бесшумно сняли часовых ножами. Немцы не успели опомниться. На улице села начали рваться гранаты, гремели очереди. В полумраке мелькали темные тени.

Василий, Петр, Абрам и Георгий бежали рядом. Очередь ударила из-за угла дома, когда они находились всего в десятке метров. Чернопятов споткнулся на бегу и начал заваливаться. Подскочивший Георгий успел подхватить его и укрыться за сараем. Оглянувшийся Макагонов крикнул:

— Жорка, что с Петькой? Живой?

Кавтарадзе быстро осмотрел друга, особенно внимательно поглядев на кровавое огромное пятно расплывавшееся по груди, на закрытые глаза Петра. Крикнул:

— Ранен! И по-моему тяжело!

Василий скомандовал:

— Перевяжи и тащи его к медикам! Потом нас догонишь! — Тревожно огляделся, не громко сказав: — Абрам…

Сразу нашел глазами Гольдберга. Тот подкрался к углу сарая и залег с винтовкой. Едва фриц высунулся из-за угла, чтобы вновь дать очередь, снайперская пуля опрокинула его на землю. Гольдберг вскочил и бросился вперед. Макагонов бежал за ним…

 

Немецкий гарнизон в Козельцах был разбит. Тут и там на улице лежали полуодетые трупы немцев. Налет оказался настолько неожиданным, что большинство фрицев лежали даже без сапогов. Партизаны собирали трофейное оружие и боеприпасы, закидывали на телеги найденные продукты питания. Местные жители, прекрасно осознавшие, что за налет придется расплачиваться им, торопливо собирали немудреные пожитки, решив уходить вместе с партизанами.

Абрам и Василий, столкнулись с Георгием в центре села. Тот развел руками:

— Я его в госпитале оставил, а сам вернулся. Пока ничего не знаю…

Все трое дружно повернулись и направились к краю села. Не сразу, но все же нашли партизанский госпиталь. Уже не молодой хирург, которого все в отряде звали по отчеству — Никитич, в ответ на их молчаливые взгляды, сказал:

— Ранение тяжелое. Я сделал все, что мог. Отправил в лагерь на подводе. В себя пока не пришел. Через пару дней самолет с Москвы прилетит. Если доживет, отправим в столицу…

Хирург отвернулся. А Макагонов уверенно сказал:

— Он выживет! Обязательно!

 

Абрам Гольдберг заметил Стефанию, когда к отряду примкнули жители села Козельцы. Шел рядом до самого лагеря, тащил один из узлов, который забрал из рук девушки. Украдкой поглядывал на круглое, раскрасневшееся от ходьбы и тяжелой ноши, лицо девчонки с выбившимися из-под старенького платка русыми волосами и никак не решался заговорить. Зато ее мать, заметившая интерес молодого партизана и шагавшая с другой стороны дочери, спросила:

— А ты отколь, хлопец, будешь? Уж больно ты чернявый!

Абрам смутился:

— С Москвы…

Женщина удивленно покачала головой:

— Ох ты, батюшки! Родители там?

Гольдберг потупился и глухо сказал:

— Погибли родители под бомбой…

Перехватил сочувственный взгляд девчонки, тут же опустившей голову. Ее мать вздохнула:

— Вишь как… И в Москве жили, да погибли… Никого, видно, война проклятущая, горем не обошла! У нас вот со Стефкой тоже никого не осталось. Муж еще до войны помер…

Девушка воскликнула:

— Да ладно тебе, мам! Проживем!

Женщина неловко махнула на нее рукой с зажатым узлом:

— Что ладно? Что ладно? Без мужика плохо. Как строиться будем, когда война закончится? Выдать бы тебя замуж хоть! Ведь восемнадцать уже…

Стефания покраснела и отвернулась. Гольдберг ошеломленно поглядел на мать и дочь. Сказал:

— Но это еще так мало — восемнадцать!

Женщина вздохнула:

— А уж это кому как…

Абрам вновь перехватил взгляд Стефании и неожиданно спросил:

— Я могу за вашей дочерью поухаживать?

Женщина даже остановилась посреди дороги. Поставила узел на землю. Поправила ношу на плечах и вдруг перекрестилась:

— У нее приданого нет, милый! Все немцы пограбили.

Гольдберг улыбнулся:

— Мне оно не нужно…

 

Самолет действительно прилетел в одну из темных ночей. Четыре разведенных на большой, тщательно расчищенной, поляне костра указали ему место посадки. Самолет с «Большой Земли» привез посылки и письма, оружие и боеприпасы, продукты питания и одежду, медикаменты и даже кое-какую утварь в виде котлов для кухни. Все то, чего не хватало в партизанском отряде. Обратно самолет должен был улететь к утру, забрав раненых, наградные листы и добытые сведения.

Петр Чернопятов находился в сознании и попытался уговорить командира, когда тот зашел в землянку вместе с незнакомым майором, хирургом и его друзьями:

— Николай Зиновьевич, не отправляйте! Я и тут поправлюсь.

Колесников взглянул на Никитича. Тот отрицательно покачал головой и строго сказал:

— Ни в коем случае! Вам уход теперь полгода нужен.

Василий Макагонов попытался утешить друга:

— Петь, чего расстроился? Нину свою увидишь. Мать. Радоваться должен. В Москву полетишь!

Незнакомый майор весело добавил, внимательно глядя на раненого:

— Не хотел преждевременно говорить, но вы, товарищ Чернопятов, награждены орденом Красной Звезды! К тому же ваш рапорт о вступлении в партию удовлетворен и вы теперь полноправный член ВКПБ. Поздравляю!

Осторожно пожал руку раненого и положил на бинты партбилет, который Петр тут же прикрыл ладонью. От волнения у него перехватило горло и он почти шепотом ответил:

— Служу Советскому Союзу…

Василий, Георгий и Абрам радостно поздравляли товарища, осторожно тряся его слабую руку. Майор повернулся к Колесникову, разглядывая троих мужчин. О чем-то тихонько спросил командира партизан, пока друзья радовались наградам товарища. Николай Зиновьевич наклонился к уху офицера и шепотом ответил. Майор  уверенно произнес:

— Вас, товарищи партизаны, я бы просил теперь собраться на площадке у командирской землянки для церемонии награждения и по поводу получения партбилетов. Времени у нас мало. К тому же вашему другу надо дать отдохнуть перед полетом…

 

Ночью самолет с ранеными партизанами и новыми документами на награждение улетел в Москву. Василий, Георгий и Абрам сами внесли носилки с раненым другом внутрь крылатой машины. Попрощались, оставив Петру письма и попросив:

— Уж ты отправь их с Москвы.

Гольдберг добавил:

— Попроси медсестер, что ли, пусть они вот по этому адресу зайдут. Письмо передадут. Там мой дядя Абрахим живет. Он тебя навещать станет и остальные письма отправит. Я ему написал…

 

Наступило лето. Стычки с немцами и оуновцами происходили все чаще. Трое друзей часто отправлялись  в разведку. Четвертого они принимать в свою группу отказались, твердо сказав Иванько:

— Тарас Петрович, Петька скоро вернется и мы снова вместе будем воевать.  

Начальник разведки настаивать не стал. Лишь грустно улыбнулся и со вздохом ответил:

— Навряд ли Петро здесь теперь появится. Его после выздоровления в часть отправят…

Друзья несколько призадумались, но решения менять не стали. Так и ходили на разведку втроем…

 

Эльза Бергер за пару суток умудрилась превратить русский двухэтажный особняк в уютное гнездышко, переставив мебель на втором этаже на немецкий манер. Каждая вещь стояла на своем месте, строго по линеечке. На первом этаже разместилась охрана, постоянно курсировавшая вокруг дома штандартенфюрера.

Бергер, в сопровождении солдат, прошлась по близлежавшим домам и квартирам. Холодно глядела на замиравших жильцов. Рассматривала шкафы, стулья, зеркала. Иногда указывала рукой на тот или иной предмет и солдаты уносили отобранное в квартиру, где Эльза поселилась вместе с Готтеном.

 

В землянке играл патефон. Трое друзей валялись на нарах, слушая русские песни. Патефон они забрали в Козельцах. Время от времени Гольдберг, лежавший рядом со столом, приподнимался, чтобы перевернуть пластинку. Разговаривать не хотелось. Трое друзей лежали, вслушиваясь в знакомые слова. Они отдыхали после разведывательного рейда, который оказался достаточно тяжелым. Но когда Абрам поставил «А ну-ка дай жизни Калуга! Ходи веселей Кострома», дружно принялись подпевать. Это была их любимая песня.

Неожиданно в дверь землянки постучали. Все трое, как по команде, обернулись к двери. Пластинка продолжала играть. В дверях показалась молоденькая девушка в гимнастерке и юбке. На светлых волосах ловко держалась пилотка, на ногах оказались начищеные сапожки, плотно обхватившие голенищами стройные ноги, обтянутые хлопчатыми чулками. Друзей просто поразила красота ее юного личика. Девушка остановилась у порога, глядя на удивленных мужчин:

— Здравствуйте. Разведчики здесь живут? Мне нужен Василий Макагонов.

Ее голос оказался удивительно мягок и мелодичен. Георгий, лежавший на крайних к двери нарах, приподнялся и присвистнул, не сводя глаза с незнакомки:

— Ого… Здравствуй, красавица…

Василий встал, застегивая гимнастерку и глядя на девушку:

— Я Макагонов. Командир разведчиков. Кто вы?

Она вытянулась у двери и доложила, вскинув руку к пилотке:

— Сержант Синицына. Радист…

 

Василий вдруг вспомнил утренний разговор с Колесниковым. Командир вызвал его к себе часов около семи, чтобы сообщить:

— Вот что, Василий, ближайшую неделю отдыхайте. Путь вам предстоит не близкий. Придется вести в отряд имени товарища Калинина радистку. Прибыла она к нам сегодня ночью и сейчас отсыпается…

 

Макагонов растерянно молчал. Он вовсе не ожидал увидеть перед собой такую красавицу. Пауза затягивалась. Абрам вскочил на ноги. Шустро поправил постель и пригласил:

— Проходите. Присаживайтесь. Чаю не хотите?

Она отказалась, покачав головой. Продолжала стоять у двери, не сводя глаз с красивого лица Макагонова. Георгий поглядел на друга и девушку. Обернулся к застывшему на нарах Абраму. Встал и поставил на патефон «Синий платочек». Гольдберг вздохнул в углу:

— И кто таких красивых на войну посылает?

Кавтарадзе подскочил к незнакомке с табуреткой:

— Присаживайся, дорогая!

Она улыбнулась, на мгновение оторвавшись от лица Макагонова:

— Меня зовут Анюта.

Георгий выдохнул, собираясь присесть на соседний табурет:

— Волшебное имя!

Василий незаметно показал ему кулак и друг отошел в сторону, освобождая место. И Гольдберг и Кавтарадзе одновременно поняли, что Макагонов «с ходу» завоевал девичье сердце. Оба знали, что Василий женат, но понимали — жена далеко. К тому же Жора продолжал встречаться с хирургической медсестрой Ниеле и уже несколько раз говорил друзьям о своих планах:

— Если живым останусь, домой с женой поеду. Ниеле согласна…

Абрам вовсю ухлестывал за восемнадцатилетней поварихой Стефой. Смущаясь, говорил друзьям:

— Я тоже в Москву жену увезу…

           

Петр Чернопятов выписывался из госпиталя. Он уже знал, что в партизанский отряд бывших солдат не отправляют. От этого было немного грустно. Вместе с другими подготовленными к выписке он стоял возле белой двери с приколотым кнопкой листком и надписью «Военно-врачебная комиссия». Бывшие раненые вполголоса разговаривали, делясь надеждами и услышанными новостями и от этого в коридоре стояло легкое гудение.

Дверь начала открываться и вышел Сергей Батраков, сосед Чернопятова по палате, с листком в руках. Тут же кто-то из толпы спросили:

— Ну, куда?

Батраков обернулся на голос, прикрывая дверь:

— Обратно в пехоту! Куда же еще? — Нашел Петра глазами и подмигнул: — Петька, ты к нам просись!

Дверь снова открылась и выглянула полная, уже не молодая медсестра с тетрадкой в руке. Взглянула на замолчавшую толпу мужчин и сказала:

— Чернопятов!

Петр шагнул к двери и вошел внутрь кабинета следом за медсестрой. По военному вытянулся и четко доложил, обратившись к начальнику госпиталя:

— Товарищ полковник медицинской службы, рядовой Чернопятов по вашему приказанию прибыл!

Окинул быстрым взглядом сидевших за столом переговаривавшихся медиков, отметив, что среди них сидит четверо кадровых военных. Майор на углу стола внимательно проглядывал какие-то бумаги. Медики разглядывали Чернопятова, но сказать ничего не успели. Незнакомый майор неожиданно заговорил, внимательно разглядывая мужчину:

— Майор Вихарев. Чернопятов, вы ведь трактористом были. Верно? А танк водить сможете?

Петр без раздумий ответил:

— Смогу.

Вихарев уверенно произнес, придвигая к себе документы:

— Тогда будете самоходчиком. Надеюсь медицина не против?

Посмотрел на начальника госпиталя. Тот перемолвился несколькими невнятными словами с рядом сидевшими коллегами и кивнул:

— Не против.

Чернопятов спросил:

— Разрешите идти?

Полковник медслужбы махнул рукой:

— Разрешаю.

Петр шагнул к двери, поняв, что судьба его решена…

 

Василий, уже через сутки после знакомства, сказал Анюте:

— Анют, я женат…

Она стояла, прислонившись к березе. Опустив голову, водила ногой в сапожке по траве. Тихо сказала:

— Ну и что? Сейчас война и всякое может случиться. Я ведь так и не успела завести парня перед войной. Мала еще была. Ты мне сразу приглянулся…

Макагонов оглянулся в сторону лагеря и осторожно привлек ее к себе. Синицына не сопротивлялась. Когда Василий прижался к ее губам, тонкие девичьи руки легли на его широкие плечи…

 

Перед госпиталем Бурденко стоял грузовик. Выписавшиеся раненые, уже готовые к отправке, слушали концерт. На грузовике стояла женщина в длинном платье, с накинутым на плечи голубым платочком и пела:

— Синенький скромный платочек падал с опущенных плеч…

Петр Чернопятов стоял в толпе. Рядом приткнулась к его плечу головой Нина. Тихо плакали мать и теща, а он слушал, как пела Клавдия Шульженко…

 

День клонился к вечеру. Василий и Анюта направлялись гулять в рощу. Тропинка проходила мимо расположения пулеметного взвода. Оттуда уже давно слышались звуки гармошки. Невидимый гармонист выводил «Так-так-так, говорит пулеметчик, так-так-так говорит пулемет…».

Влюбленные шли взявшись за руки. Пулеметчики чистили пулеметы, разложив детали по раскинутой плащ-накидке. Рядом на бревне сидел молодой партизан и с упоением наигрывал «Двух Максимов». Время от времени пулеметчики оборачивались на него и улыбались. Один заметил идущих и весело сказал гармонисту:

— Максим, ну чего ты все играешь? Спел бы лучше для красивой девушки!

Гармонист обернулся. Немного смутившись, запел. Песня, вначале неуверенная, набирала силу с каждым словом. Анюта и Василий переглянулись и остановились. Вокруг гармониста начали собираться партизаны. Кое-кто прихватил с собой музыкальные инструменты, но не решался присоединиться к игроку. Тот неожиданно прервал игру и попросил:

— Братцы, а ну, давай все вместе!

Песня неслась над лагерем. Под нее влюбленные тихонько исчезли среди деревьев… 

 

Всю неделю Василий не отходил от Анюты. Свободного времени оказалось много. Перед предстоящим рейдом трех разведчиков освободили от службы. До соседнего отряда было довольно далеко и все трое проводили время с «объектами». Абрам пропадал на кухне возле Стефании. Георгий не вылезал из санчасти.

Макагонов и радистка, взявшись за руки, гуляли по лесу. Бродили между берез. Собирали землянику и цветы. Уйдя подальше от расставленных постов, присаживались на траву рядышком и целовались до головокружения. Однажды вечером ушли от лагеря дальше, чем обычно. Когда рука Макагонова расстегнула на девушке гимнастерку, она лишь вздохнула и потянула его за собой на траву…

В лагерь они вернулись уже в темноте. Держались за руки, часто переглядываясь. Анюта смущенно улыбалась. Василий, хоть и был опытным мужиком, тоже был смущен произошедшим между ними. Оба шли и молчали…

 

Стояла ночь. Даже сквозь плотно задернутые шторы пробивались лунные лучи. Стояло полнолуние и в комнате царил полумрак. Готтен спокойно спал на широкой кровати. Он лежал на спине, чуть повернув голову влево. Правая рука раскинулась по подушке над головой. На спинке стула висел его китель, поблескивая серебряными нашивками. Широкая обнаженная грудь мерно вздымалась и опускалась.

Эльза не спала. Приподнявшись на локте, лежала на боку и смотрела на мужчину с легкой полуулыбкой. Обнаженные плечи с бретельками сорочки белели в полумраке…

 

Трое разведчиков и радистка вышли из лагеря на рассвете. Не смотря на раннее утро Колесников и Решетов вышли из землянки, отдавая последние напутствия. Оба покосились в сторону Ниеле и Стефанию, пришедших проводить любимых. Быстро пожали руки мужчинам и скрылись в землянке. Медсестра и повариха тут же подошли к Георгию и Абраму. Обнявшись, проводили их до края лагеря. Стояли рядом с партизанским постом и смотрели вслед, пока маленький отряд не скрылся за деревьями.

Идти предстояло целый день. Василий тревожно поглядывал на Анюту и думал: «Выдержит ли? Ведь километров тридцать пять надо отмахать…». Наступил полдень, а девушка продолжала идти вперед, как ни в чем не бывало. В ответ на его молчаливый вопрос, ответила, слабо улыбнувшись:

— Я же спортсменка. Лыжами с детства занималась. Ты не беспокойся. Дойду…

Пару раз, при переходе дорог, пришлось пережидать. По дороге ехали немецкие грузовики с солдатами и они были вынуждены отсиживаться в кустах. Второй раз это случилось часов около четырех дня. Макагонов долго смотрел на идущие грузовики в бинокль, а затем мрачно сказал:

— Где-то карательная операция будет…

Анюта, лежавшая рядом, спросила:

— Почему так думаешь?

Василий вздохнул:

— Эсэсовцы едут. Пехоты нет…

Все трое помрачнели. Девушка внимательно поглядела на Макагонова, но спрашивать ни о чем не стала. Ей уже приходилось видеть расстреляных и повешенных жителей…

 

Партизанам к вечеру удалось дойти до соседей без приключений. И когда перед ними, словно из-под земли, возник партизанский заслон, Макагонов искренне обрадовался — сержант Синицына находилась вне опасности. Быстро переговорили с постом. Один из парней отправился вместе с прибывшими в лагерь.

Василий шел рядом с Анютой, понимая, что они могут не встретиться. Искоса смотрел в девичье лицо, покрасневшее от солнца, а сердце щемило с каждым шагом все сильнее. Он чувствовал, что девушка стала безумно дорога ему. За эту неделю ему много пришлось передумать и осмысить. Порой он испытывал угрызения совести, вспоминая Акулину и детей, но тут же оправдывал себя: «Война! Акулина далеко, а тут я каждую минуту на волоске висну». Сам чувствовал, как шатки его оправдания перед совестью. Сразу добавлял: «Анюта девушка замечательная и я ведь не скрыл, что женат. Ладно! Что дальше будет, там посмотрим…».     

Макагонов переговорил с командиром, сообщив о замеченном передвижении эсэсовцев. Передал все то, что наказал командир, а в конце откровенно сказал:

— Тарас Кононович, мне бы попрощаться с Анютой…

Мосейчук внимательно поглядел на него. вздохнул, все поняв. Сказал, потупясь:

— Попрощайся… Пароль «Зорька»…

Они ушли за пределы партизанских постов.

Рассвет застал влюбленных в густой траве под огромной березой. Они лежали тесно прижавшись друг к другу, укрытые одной плащ-палаткой. Со всех сторон неслось птичье пение. Сверкала на траве роса. Солнечный теплый луч коснулся лица мужчины и он проснулся. Василий посмотрел на девушку, доверчиво прижавшуюся к его обнаженному плечу. Осторожно разбудил поцелуем:

— Анюта, пора в лагерь!

Она открыла глаза мгновенно. Приподняла голову и осмотрелась в нарядном лесу:

— Уже?..

Макагонов вздохнул, ласково целуя ее глаза:

— Я так не хочу уходить…

Анюта торопливо потянула к себе лежавшую рядом гимнастерку. Прикрыла обнаженную грудь, смутившись. Оглянулась на мужчину. Отпустила одежду и вдруг вновь приникла к груди разведчика:

— Вась, ты береги себя! Уж как там у нас будет, судьба решит. Может и встретимся. Для меня главное, чтобы ты жил…

Целый день Василий и Анюта провели вместе. Многие партизаны в отряде Калинина накрепко уяснили в этот день, что эти двое принадлежат друг другу…

 

В дверь квартиры, где жили Готтен и Эльза, отрывисто постучали. Штандартенфюрер проснулся мгновенно и сел на кровати, разбудив движением спавшую рядом докторшу. Ее рука упала с его обнаженной груди.  Женщина оглянулась на окно и сонно спросила:

— Что случилось?..

И тут же услышала повторный стук в дверь. Готтен торопливо одевался. Эльза тоже вскочила. Она поняла, что случилось что-то серьезное. Штандартенфюрер, натягивая брюки, попытался успокоить ее:

— Спи. Еще рано. Я разберусь и приду…

Она покачала головой:

— Я с тобой!

Начала торопливо одеваться, схватив со стула юбку. Готтен распахнул дверь спальни, застегивая китель на ходу. Крикнул в ответ на очередной стук в дверь:

— Рихтер, что случилось?

Взглянув на Эльзу, вышел в соседнюю комнату и прикрыл дверь. Женщина слышала, как посыльный офицер докладывал Вильгельму:

— Герр штандартенфюрер, украинскими патриотами из дивизии «Галичина» захвачен партизанский разведчик. Нашему полку предписано провести совместную с пехотой операцию по уничтожению партизан. Только что звонили с дивизии…

 

Оставив Анюту в соседнем отряде разведчики возвращались той же дорогой. Она была наиболее безопасной. Они вышли в ночь. Лесной массив шел сплошной полосой, если не считать дорог. Друзья благополучно миновали две дороги. Летние ночи короткие и уже в три часа над землей наступил рассвет. Впереди была еще одна дорога. Трое партизан успели перемахнуть ее буквально за мгновения перед появлением немецкой колонны. Разведчики успели залечь в густых кустах всего метрах в пятидесяти от дороги. На их счастье фрицы не заметили сбитую росу на траве. Абрам внимательно разглядывал сидевших в кузове фрицев через прицел винтовки. Глухо сказал:

— Эх, жаль, что сейчас нельзя стрелять!

Василий охладил его пыл, разглядывая немцев в бинокль:

— Да, мужики! Похоже у фрицев какие-то мероприятия намечаются. Надо командиру сказать, тут до наших рукой подать!

В общем-то едущие немцы Макагонова не особо обеспокоили. Мало ли куда могли направляться гитлеровцы? Но через полкилометра они наткнулись на десяток экэсовцев. Налетели друг на друга неожиданно. И те и другие растерялись на мгновение. Партизаны опомнились первыми. Очередь Василия скосила трех немцев. Остальные бросились на землю и это дало возможность разведчикам исчезнуть в густых зарослях.

Длинные запоздавшие очереди из автоматов не принесли им вреда. Трое партизан находились уже далеко. Они бросались в разные стороны, стараясь не выпускать друг друга из виду. Прошлись по краю топкого болота, увязая по колено в трясине. Пробежались по ручью, разметая во все стороны брызги и наконец остановились, поняв, что оторвались от возможного преследования. Макагонов, тяжело дыша, поглядел на друзей. Прерывисто выдохнул:

— Вот что, мужики! Надо срочно к нашим бежать. Фрицы явно нас прихлопнуть решили. Кто-то обязательно должен дойти и предупредить. Ясно? Если еще раз нарвемся на швабов, я прикрывать останусь…

Георгий прервал:

— А почему ты? Я стреляю не хуже! Я останусь!

Макагонов покачал головой:

— Ладно, спорить не будем. Там само решится…

Но на немцев они, к счастью, больше не налетели. Вместо двенадцати часов на дорогу в этот раз друзья  затратили всего десять. Покачивающиеся от усталости, задыхавшиеся от напряжения, вышли точно на партизанский пост. Через десять минут Василий, как начальник высланной группы, шатаясь от усталости, вполз в землянку командира и доложил:

— Николай Зиновьевич, немцы лес обкладывают…

Решетов приказал:

— Отдохните хотя бы пару часов, пока мы собираемся. Я разрешаю. День предстоит тяжелый…

Уже через полчаса партизанский отряд в спешном порядке начал сборы. Нехитрое имущество и двух имевшихся раненых погрузили на подводы. Вперед ушел партизанский секрет, чтоб разведать местность. Через пару часов от партизанского лагеря остались только опустевшие землянки, а сам отряд направлялся к отряду имени Калинина. Этому обстоятельству всех больше радовался полусонный, плохо отдохнувший Макагонов, понимавший, что вновь встретится с Анютой…

 

Штурмбанфюрер Готтен стоял в полный рост на холме у леса и сверху наблюдал в бинокль, как разворачивался в цепь пехотный полк. Танки его полка стояли на дороге, огибавшей лес, растянувшись в редкую цепь и  повернув башни в сторону леса. Они были готовы в любой момент стремительно броситься вперед, но штандартенфюрер приказа пока не отдавал. Метрах в десяти застыли два заместителя Готтена — Отто Виссен и Ульрих фон Шют, точно так же наблюдавшие в бинокли за пехотой.

Комендант Василевичей, воспользовавшись тем, что на отдых и переформирование прибыл танковый полк, решил прочесать лес с его помощью и уничтожить наконец-то партизанский отряд, который так долго мешал ему. Он связался с командиром дивизии генералом Айке и добился согласия на совместную с боевым полком операцию против русских бандитов. Старшим облавы был назначен Готтен.

Эльза стояла чуть сзади Вильгельма, безразлично глядя на русский лес. В последнее время она сопровождала Вильгельма повсюду и он не возражал. Часто глядел в женское лицо рядом и думал: «Странно. Она старше, а мне рядом с ней так спокойно. Почему жена не может дать мне такого покоя? Я не хочу, чтоб заканчивалась эта кровопролитная война. Пусть Эльза останется со мной…». Невольно обернулся к женщине. Опустив бинокль, иронично заметил:

— Надеюсь, что за уничтожение партизан получу новую награду…

Эльза поняла эту иронию и слегка улыбнулась кончиками губ. На шее штандартенфюрера висел рыцарский крест с дубовыми листьями и мечами…

 

Партизанский отряд не успел уйти в безопасное место. До соседнего леса оставалось совсем чуть-чуть, лишь перейти речку, когда густая цепь гитлеровцев села им на хвост. Партизанская разведка тут же доложила командиру:

— Товарищ командир, немцы! По пятам идут! Впереди река. Перебраться не успеем…

Колесников раздумывал не долго. На мгновение опустил голову, размышляя. Резко вскинув, поглядел на двух замерших рядом посыльных. Коротко приказал:

— Раненых и обоз отправить через реку за холмом. Первой и второй ротам держать немцев!

 

Танки Готтена приблизились к лесу, едва началась стрельба. Штандартенфюрер, принимавший донесения со всех сторон, быстро понял маневр партизан, вдруг оказавшихся справа от него и к тому же довольно далеко. Связавшись с командиром пехотинцев по рации, скомандовал:

— Всем ротам направиться к реке! В лесу партизан уже нет. Задержать и уничтожить!

Вскочив на броню и натянув шлемофон, скомандовал:

— К реке!

Но уже через полкилометра вынужден был остановить танки. Путь преграждала глубокая балка. Трое танкистов быстро проверили берега речушки и дно балки. Вернулись грязные с головы до ног, доложив:

— Герр штандартенфюрер, танки не пройдут. Там топь…

«Тигры» выстроились в ряд на обрыве и застыли, опустив жерла пушек в ожидании приказа…

 

В первую роту входило маленькое подразделение, которым командовал Макагонов. Не смотря на усталость, Василий с друзьями быстро заняли оборону. Залегли за деревьями рядом, вглядываясь в приближавшуюся цепь немцев. Георгий первым дал из пулемета очередь в сторону идущих в полный рост фрицев. Несколько фигур упало. Обернулся на начавших переправу партизан. Сказал:

— Наши уже переправляются. Эх, еще бы немного и могли бы уйти…

Абрам, напряженно глядевший через прицел винтовки в сторону немецких цепей, тихо сказал:

— Туго нам придется, братцы. Отходить с боем, да по реке! Словно мишени будем…

Макагонов, все это время не отрываясь смотревший в бинокль отозвался:

— Что предлагаешь?

Гольдберг вздохнул и поглядев на него, указал подбородком чуть вправо:

— Вон, видишь, холм? Вроде невелик, да с него немцы видны и река, как на ладони. Из-за него наши пока  фрицам не видны. Танки ихние через балку не переберутся, а вот цепи… Другое дело! Стоит им чуть прорваться сюда и… — Абрам развел руками: — Вот я и предлагаю, пока немцы не добрались до берега, Жоркин пулемет там поставить и еще один в сторону леса, а не здесь и нам рядышком пристроиться. Чем не оборона? Все вокруг видно!

Василий невольно поглядел в сторону холма. Оглянулся на перебиравшийся через реку обоз. Потом на партизан, лежавших в цепи чуть дальше и приближавшихся фрицев. Застывшие вдалеке немецкие танки. Приподнялся:

— Дело говоришь, Абрам! Я к командиру…

 

Минут через десять друзья лежали на холме, словно мыши. Справа и слева от разведчиков залегли за пулеметами еще два расчета. С разрешения Колесникова они решили не выдавать своего присутствия, пока прикрывающие роты не станут отходить к реке. По замыслу гитлеровцы должны были кинуться по пятам отступавших и попасть в ловушку. Место, действительно, оказалось просто идеальным. Макагонов, скрываясь в траве, переводил бинокль то на переправу, то на фрицев, которые подошли к партизанскому прикрытию вплотную. Очереди и взрывы практически не смолкали уже минут десять.

Партизанский обоз медленно переправлялся через реку. Дно оказалось топким и партизанам приходилось помогать лошадям, подталкивая телеги. Над рекой слышался мат, конское ржание, бабий плач, перемежаемый частыми очередями и взрывами гранат и мин поблизости. Немецкие минометчики пока еще не пристрелялись и огонь не был плотным и массированным, так как окружившие лес немцы не все стянулись к реке. Изредка мины рвались в реке, не причиняя вреда и лишь осыпая все вокруг мелкой водяной пылью. Кони от этих взрывов всхрапывали, испуганно ржали и становились на дыбы, чтобы тут же опуститься под властной рукой возниц. Косились перепуганными глазами на людей. Вместе с партизанами животные торопились добраться до твердого берега, инстинктивно чувствуя, что там, среди деревьев, спасение…

 

Штурмбанфюрер Готтен, забравшись на башню танка и вытянувшись в полный рост, в бинокль наблюдал за переправой партизан. Внутри все кипело от злости. Он готов был рвать на себе волосы, но на лице оставалось холодное бесстрастное выражение. Вильгельм отправлял в бой все новые силы, уже получившие известие, что партизан в лесу нет и теперь прибывавшие отовсюду. Ругал минометчиков за промахи и сам понимал, что они из-за холма просто не видят цели.

Его танки оказались практически бесполезными. Наводчики точно так же не видели партизанской переправы. Холм надежно перекрывал обзор. Танкисты все же произвели несколько выстрелов. Впрочем, не принесшие никакого урона бандитам, так как снаряды разорвались на склоне холма перед партизанскими позициями. Готтен наблюдал взрывы в бинокль. Приблизиться к холму и встать там мешала глубокая балка, подходившая к реке с ее топкими берегами.

Партизаны из прикрытия держались стойко и штандартенфюрер вынужден был признать, что эти русские медведи научились воевать с тех пор, как началась война. Он мрачно разглядывал реку, время от времени отвлекаясь, чтобы отдать новый приказ или взглянуть на собственных солдат, залегших за деревьями и кустами по всей опушке. Подойти к проклятому холму они не могли из-за засевших на его склоне партизан.

Несколько эсэсовцев вышли к реке, решив обойти холм по воде и зайти партизанам в тыл, но берег и дно в этом месте оказались настолько топкими, что солдаты, помогая друг другу, с трудом выбрались на твердую поверхность, едва не утопив оружие. Попытались стрелять по переправлявшимся бандитам. Расстояние было слишком велико и пули попросту не долетали. Пришлось вернуться на прежние позиции. Немало неподвижных тел уже распласталось в густой траве. Звучали отрывистые команды на немецком, отдаваемые офицерами.

Готтен слышал и видел практически все. Он уже понял, что большая часть русских все равно уйдет и никак не мог понять, что же пошло не так? Почему тщательно спланированная операция не сработала? Ответ напрашивался сам собой — русские умны и хитры, они умеют воевать и предвидеть.

Партизаны стреляли экономно. Едва немцы пытались приподняться или перебежать на новую позицию, раздавался меткий выстрел и очередной смельчак тыкался в землю. Фрицы часто швыряли гранаты, стараясь заставить противника запаниковать и вскочить, но ничего не добились.

Штурмбанфюрер заскрипел зубами увидев в бинокль, как еще один солдат упал. Невольно поглядел в сторону раскинувшейся за его танками санчасти, куда сносили раненых. До него отчетливо донеслись крики и стоны раненых. Подумал: «У Эльзы сейчас много работы. Проклятые русские…». Тут же поднял бинокль к глазам, чтобы продолжить наблюдение за перестрелкой…

  

Василий в это время тоже глядел в бинокль, наблюдая за немцами. Поднял окуляры чуть выше и вздрогнул. Не веря, опустил бинокль. Потер глаза и вновь поглядел на дальний склон балки, где выстроились в ряд немецкие танки. Покрутил колесико, настраивая резкость. Коренастая фигура в эсэсовском мундире, стоявшая на башне танка, была ему безусловно хорошо знакома. Макагонов замер на мгновение. Прошептал:

— Не может быть…

Хотел показать Готтена друзьям, но в этот миг залпом ударили немецкие минометы. На партизанских позициях встала сплошная стена дыма и огня. Едва грохот поутих, послышались крики раненых и чья-то команда:

— Всем отходить к реке! Забрать раненых с собой!

Макагонов узнал замполита Решетова. Удивился, что политрук не переправился вместе с обозом. Скомандовал, оглянувшись в обе стороны:

— Внимание! Как только немцы кинутся за нашими, подпускаем ближе и открываем огонь. Им тогда с минометов станет неспродручно стрелять. Своих накроют…

Партизаны, под руководством старшего политрука, отходили к реке, унося раненых на себе. Убитых пришлось оставить. Рук не хватало. Вслед за ними скопом бросились немцы, решив, что теперь-то уж точно хоть часть отряда, но уничтожат. Партизаны уже входили в реку, часто отстреливаясь, когда с небольшого холмика, к ужасу немцев, ударили в разных направлениях сразу три пулемета. Немецкие цепи были в считанные секунды выкошены словно косой…

 

Партизаны, пусть и с потерями, все же переправились через реку под прикрытием пулеметов. Почти полторы роты сумели уйти от противника. Едва последний партизан скрылся в лесу на другой стороне речушки, Василий скомандовал:

— А вот теперь и наша очередь, пока немцы не опомнились…

Подхватив оружие, прикрытие полным составом рвануло с холма в сторону густых кустов на берегу реки, находившихся метрах в ста. Они едва успели спуститься, как по холму ударили немецкие минометы. Мины рвались на высотке и на склонах минут пять. За это время Василий с друзьями успели благополучно переправиться через реку и исчезнуть в лесном массиве вслед за отрядом…

 

Примерно через час прикрытие присоединилось к отряду старшего политрука Решетова, чем вызвали целый шквал радости. Со всех сторон неслось:

— Живы! Вот здорово!

— Да вы точно в рубашках родились!

— Как уйти-то удалось?

Их хлопали по плечам, обнимали, благодарили. Даже раненые перестали стонать и благодарно смотрели на вернувшееся прикрытие, состоявшее всего из девяти человек.

Вокруг шумел лес. Время подходило к часу дня. Еще через час оставшееся прикрытие соединилось с основным отрядом. Раненых уложили на телеги, отдав в руки медиков. С десяток партизан шли, отстав от отряда. Они могли прикрыть на короткое время, если немцы бросятся по пятам.

Обоз медленно продвигался между деревьев. Колесников, верхом на лошади, сновал от начала колонны к концу и обратно. Узнав о возвращении прикрытия, немедленно подъехал к замполиту. Спрыгнув с коня, быстро оглядел вернувшихся партизан. Кивнув своим мыслям, взял Владимира Матвеевича за предплечье и повлек в сторону за собой. Решетов обстоятельно доложил об отходе и добавил:

— Если бы не пулеметы, через реку не смогли бы переправиться. Большая часть рот уцелела…

Николай Зиновьевич довольно кивнул:

— Всех к наградам представим…

 

Готтен, пораженный зрелищем расстрела его солдат, какое-то время даже командовать не мог. Придя в себя, еле сдерживаясь, рыкнул:

— В погоню! Они не могли далеко уйти!

Заместитель Виссен, которому что-то докладывал молоденький лейтнант, мрачно сказал:

— Это невозможно, господин штандартенфюрер. Потери слишком велики. Много раненых. Пока мы переправимся на тот берег, наступит ночь, а грузовики сюда не пройдут.

Вильгельм глухо спросил, отворачиваясь, чтобы никто не увидел его перекошенного от ярости лица:

— Сколько?..

Виссен, сверля глазами спину начальства, четко ответил:

— Более сотни убитыми и раненых почти две сотни…

Готтен резко обернулся, ошеломленный количеством потерь. Невольно поискал глазами Эльзу и впервые не обнаружил ее рядом. Повертел головой, остановив взгляд на санчасти. Виссен, понявший все по глазам начальства, пояснил:

— Фрау Бергер оказывает помощь раненым.

Штандартенфюрер посмотрел в сторону: двое солдат несли на скрещенных руках раненого в ноги товарища. Парень стонал и часто клонился вперед, из последних сил удерживаясь за шеи друзей. Готтен обвел глазами окрестности. Спросил:

— На холме много трупов партизан? Есть живые?

Виссен несколько сник. Посмотрел под ноги. Помявшись, сказал:

— Там вообще никого нет. Партизаны успели уйти…

Готтен набрал побольше воздуха в легкие и замер, пытаясь успокоиться. Выдохнув, вполне спокойно скомандовал:

— Возвращаемся в гарнизон…

Четко ставя ноги, зашагал к далекой дороге в сопровождении четырех автоматчиков и заместителя. Вдали, на обочине дороги, стоял и ожидал хозяина «опель». Дальше выстроились крытые грузовики. На полдороге Готтен остановился и обернулся к шагавшему следом заместителю:

— Отправь к фрау Бергер пару солдат. Они обязаны обеспечить ее безопасность…

Заместитель кивнул и махнул рукой ближайшему солдату, подзывая его к себе…

 

Макагонов был настолько рад тому обстоятельству, что вскоре вновь увидит Анюту, что забыл о Готтене, которого видел в бинокль. Сейчас даже усталось не ощущалась им, настолько велико было возбуждение от предстоящей встречи. Василий ни на минуту не оставался в покое: толкал телеги вместе со всеми, сменял уставших товарищей, несущих тех раненых, которым не хватило места на телегах и постоянно шутил:

— Такими темпами мы и до Берлина дойдем!

Но лишь на следующее утро отряд имени товарища Сталина соединился с отрядом имени товарища Калинина. Уставшие партизаны разбрелись по землянкам соседей и легли спать. Командиры и замполиты устроили совещание. Лишь Макагонов не спал. Он и Анюта уже через двадцать минут после прибытия исчезли между берез. Отойдя от лагеря на полкилометра остановились. Василий повернулся к девушке:

— Ждала?

Она взглянула ему в глаза, слабо улыбнулась и кивнула:

— Ждала…

Макагонов огляделся вокруг. Присел на траву возле могучей березы. Подняв лицо вверх, взглянул на Синицыну. Девушка слегка покраснев, опустилась рядом и вдруг прижалась к нему всем телом. Обхватила руками за пояс, устроив голову на его широком плече. Прошептала:

— Вася, я люблю тебя… Ты только не беспокойся…

Она замолчала, не в силах подобрать слова. Макагонов понял. Хрипло ответил, прижимая ее к себе:

— Ань, я понимаю, что ты хочешь сказать… «Сейчас война» и так далее. Не в этом дело! Я и сам в тебя влюбился. Даже не знаю, как так получилось. И что мне делать…

Она прервала его слова, просто приложив ладонь к его губам. Потянулась, заглядывая в глаза мужчины. Ласково оглядела со всех сторон его лицо. Прижалась к сухим губам. Тонкие пальцы скользнули по скулам и шее Василия, взъерошили его волосы, скинув щегольскую папаху. Он прижал к себе хрупкое тело со всей силы. Уронил на траву, судорожно расстегивая на ней гимнастерку. Над головой тихо шумела листвою береза, пели птицы и чуть покачивалась под легким ветерком трава…  

 

Штурмбанфюрер Готтен разместился в белорусском селе, в обычной деревенской хате поблизости от места боя. Хозяева исчезли неизвестно куда, да он и не хотел знать, куда именно. В этом доме проживал начальник гарнизона. Вильгельм зашел во двор крайне раздраженный. Часовой, стоявший на крыльце, вытянулся и прищелкнув каблуками, отошел в сторону. Готтен даже не заметил его. Устало шагая, вошел в дом. Не снимая кителя, прошел в горницу. Сел за стол. Сложив руки на столе, уставился в стену неподвижным взглядом.

Вильгельм знал, что Эльза придет не скоро. Вздохнул и огляделся. На столе в маленькой глиняной крынке стояли полевые цветы. На стене, вместо ковра, была повешена огромная русская шелковая шаль с кистями. На полу лежали чистые домотканные полосатые дорожки…

Досмотреть до конца штурмбанфюрер не успел. В дверь постучали и вошел часовой. Вытянувшись, доложил:

— К вам местный патриот из дивизии СС «Галичина». У него что-то срочное…

Готтен вздохнул, а затем махнул рукой:

— Пропусти!

Часовой, четко развернувшись, исчез за дверью, а на его месте тут же возник не высокий круглолицый парень с вислыми усами в эсэсовской форме. Вильгельм без труда определил украинца. Он уже сталкивался с этими «патриотами». Ни слова не говоря, уставился на вошедшего. Тот, вытаращив глаза, вскинул руку в приветствии и проорал, едва не подавившись словами:

— Хайль Гитлер!

Готтен медленно встал. Не торопясь вскинул руку и лениво процедил:

— Хайль… Что там у вас?

Штурмбанфюрер вовсе не собирался приглашать этого предателя в горницу. Вышел в кухню и молча смотрел на прибывшего. Украинец на вполне сносном немецком доложил, продолжая таращить глаза на немца и вытягиваться, насколько хватало его роста и сил:

— Господин штандартенфюрер, я местный и знаю, куда ушли партизаны…

 

Стояло раннее утро. Поблескивала роса на траве и листьях деревьев. Весело пели и щебетали птицы, славя новый день. Под разлапистой елью, склонившей поседевшие от мха ветки к самой земле, спали двое. Сюда не проникала ни роса, ни дождь. К тому же заметить их под елью тоже было сложно. Василий и Анюта обнявшись спали на его расстеленном ватнике, укрытые от утреннего холодка двумя трофейными накидками. Они спали спокойно, чуть улыбаясь во сне…

 

Всего в сотне метров застыли партизанские посты. От утреннего холода парни передергивали плечами и часто зевали. Между деревьев мелькнуло несколько легких теней. Часовые ничего не заметили. За их спинами возникли две тени. Оба парня начали оборачиваться и не успели. Ножи воткнулись в грудь каждому раньше, чем они успели поднять тревогу. Автоматы вылетели из муртвых рук. Двое в эсэсовской форме вытерли тесаки о пиджаки убитых партизан. Высокий оуновец лет тридцати пяти поглядел на молодого. Хмыкнул:

— Слышь, Гнат, дуй до наших. Мови, що партизаньски посты сняты.

Молодой тут же исчез. Высокий наклонился к убитым и принялся обыскивать их карманы. Не обнаружив ничего ценного, сплюнул в сторону, пробурчав:

— Тьфу, москали клятые, даже часив немае…

Пнул ногой крайний труп. Присел рядом на корточки, собираясь ждать…

 

На лесной поляне примерно в полукилометре толпился большой отряд карателей. Они стояли тихо, словно тени. Все были в пятнистом камуфляже. Из леса, сбивая росу с кустов и травы, торопливо выскочила фигура оуновца в эсэсовской форме. Несколько немцев подняли оружие и тут же опустили, узнав «своего». Гнат прямиком направился к штандартенфюреру. Вскинув руку в приветствии, тихо доложил, понимая, что каждый резкий звук отдастся в утреннем лесу подобно колоколу:

— Господин штандартенфюрер, партизанские посты сняты.

Готтен довольно кивнул и взмахнул рукой, указывая на противоположный край поляны и шагнув в ту сторону. Солдаты в камуфляже бросились вперед, словно гончие. Они бежали тихо. Внимательно смотрели под ноги, стараясь не встать на сухой сучок, не зашуметь и не спугнуть окруженные отряды партизан…

 

Василий проснулся от хруста ветки. Резко сел, машинально подтягивая к себе автомат. По привычке натянул папаху. Анюта продолжала спать. На губах играла улыбка. Макагонов осторожно тронул ее за плечо, сразу зажимая рот. Девушка мгновенно проснулась. Глядела на него расширенными от страха глазами. Мужчина прижал палец к губам и отпустил ее рот. Осторожно выглянул сквозь густую хвою…

Плотная цепь эсэсовцев кралась по лесу. Они были всего в десятке метров от их ели-укрытия. Среди них, Василий едва не вскрикнул, находился Готтен! Макагонов оглянулся на девушку, смотревшую на него. Времени на раздумья и объяснения не было. Он дал длинную очередь по немцам. Увидел, как они попадали. Мысленно надеялся, что убил коменданта. Схватил Анюту за руку и бросился в сторону лагеря.

Ошеломленные нападением гитлеровцы не сразу поняли откуда раздались выстрелы и это дало возможность влюбленным скрыться в зарослях. Готтен, упавший вместе со всеми, вскочил на ноги и дал волю чувствам. Он орал и топал ногами, понимая, что эта очередь сбила им все карты и теперь неминуемы новые потери…

 

В партизанском отряде поднялся переполох. Полуодетые люди спешно готовились к обороне. Решетов и Колесников вместе с Иванько отдавали торопливые распоряжения, отсылая людей во все стороны. Вскоре, с разных сторон, прозвучало еще несколько очередей и истошный далекий крик:

— Немцы! Немцы!!!

 

Василий и Анюта бежали по лесу. Он так и не отпустил ее руки. Тянул за собой. Оба задыхались от скорости движения. Сзади трещали очереди. Макагонов видел, как совсем рядом начали осыпаться листочки с кустарника. Девушка вдруг споткнулась на бегу и резко дернула его за руку. Василий едва не упал. Обернулся, готовый вспылить и замер.

Сержант медленно падала на землю. На груди расплывалось кровавое пятно. Василий не дал ей упасть. Закинув автомат за спину, подхватил девичье тело на руки и неловко побежал к лагерю, заглядывая в лицо и хрипло спрашивая:

— Аня… Анюта…

Синицына молчала. Лицо заметно побледнело. Макагонов находился всего в сотне метров от лагеря, когда ему навстречу выскочили Абрам с Георгием. Кавтарадзе тут же забрал у уставшего друга раненую Анюту:

— Я ее в санчасть унесу!

Василий кивнул и бросился к командиру:

— Николай Зиновьевич, немцы в лесу. Видел несколько оуновцев.

Колесников кивнул:

— Знаю! Мы окружены. Придется пробиваться. Вы разведчики, должны нащупать наиболее слабое место. Лазарев уже отправил три взвода на поиск.

Макагонов вскинул руку к папахе:

— Есть, нащупать слабое место!

 

По дороге решил на минутку забежать в санчасть. Там вновь наткнулся на друзей. Абрам сообщил:

— Очень тяжело ранена. Оперировать надо, а времени нет. Видишь, эвакуируют санчасть. Перевязку Ниеле сделала. Анюта твоя вон в той подводе лежит…

Гольдберг указал рукой на крайнюю подводу с высокими бортиками. Василий торопливо подбежал к телеге. Синицына лежала укрытая по самую шею легким одеялом. Он посмотрел в бледное лицо с закрытыми глазами и едва не застонал от боли в груди. Схватил за руку пробегавшего доктора:

— Никитич, она жить будет?

Тот приостановился на мгновение. Взглянул в страдающие глаза разведчика и вздохнул:

— Не стану обнадеживать напрасно. С такими ранениями редко выживают…

Тут же ушел, отдавая на ходу распоряжения санитаркам и медсестрам, грузившим раненых. Макагонов наклонился к девушке. Быстро поцеловал в бледные губы и прошептал:

— Ты выживи, моя хорошая, выживи…

Выпрямился и поглядел на стоявших рядом друзей:

— Абрам, Георгий, за мной! — Уже на ходу объяснил: — Надо выяснить, где наиболее уязвимое место у фрицев…

 

Объединеными силами обоих отрядом партизанам удалось отбросить немцев от лагеря. Готтен с ужасом смотрел, как его солдаты откатываются вначале к поляне, где они ожидали штурма, а затем почти к самой опушке, неся огромные потери. Пять танков и две самоходки, которые были в составе полка, не могли в полной мере проявить себя из-за болотистой местности. К тому же один из «тигров» здорово увяз в болотине. Два собрата пытались его вытащить и танкисты суетились возле увязшего танка, стараясь набросить два троса на крюки. Оставшиеся бронированные чудовища изредка постреливали по позициям партизан, не принося большого урона русским, успевавшим поменять позиции.

Партизаны отчаянно оборонялись. Тут и там гремели взрывы, трещали очереди и бухали отдельные выстрелы. Время от времени то тут, то там возникали короткие рукопашные схватки. Русский мат и немецкие проклятья звучали по всему лесу. Иногда вся эта какофония прерывалась ломаной русской речью:

— Партизанен, здавайс. Ми есть гуманний зольдат. Вас ждет…

Договорить речь в тишине невидимому диктору не удавалось. Слишком хорошо партизаны знали эту самую «гуманность». Готтен, вместе с Виссеном находился рядом с машиной связистов и ждал результатов. С этого пригорка ему многое было видно. Время от времени штурмбанфюрер вскидывал бинокль к глазам и оглядывал местность. Он, конечно же понимал, что не видит и сотой доли того, что происходит в лесу. Время от времени из кунга высовывался связист и докладывал:

— Господин штандартенфюрер, штурмовая группа «запад» только что передала — они ведут ожесточенный бой с партизанами. Есть потери… Группа «восток» увязла в болоте. Русские отказываются сдаваться…

Готтен долго размышлял. Достав карту, рассматривал ее минут двадцать, затем скомандовал:

— Передайте всем — отойти на двести метров от линии обороны партизан. Сейчас по ним ударит наша артиллерия и реактивные минометы…

 

В лесу неожиданно наступила жуткая тишина. Немцы откатывались. По партизанским цепям пронеслось:

— Сейчас обстрел будет. Немедленно отойти на триста метров к лагерю…

Отойти успели не все, когда по лесу ударили немецкие минометы и пушки. Множество снарядов упало и на лагерь. Обоз с ранеными находился в стороне и не пострадал. Старый хирург и медсестры со страхом наблюдали за взрывами. Вековые деревья вырывались снарядами с корнем, переламывались пополам, словно спички. В воздухе висела сплошная дымовая завеса. Сухие деревья запылали. Зеленая яркая трава потускнела и поникла,  присыпанная землей. Даже солнце светило теперь, как сквозь туман…

 

Лишь через час слабое звено в кольце немцев было обнаружено. Здесь стояла рота украинских националистов из «Галичины». Партизанская разведка за пятнадцать минут боя выбила из рядов данной роты больше двадцати человек. Бандеровцы стреляли много, но на открытых местах старались не мелькать. Прятались за толстыми деревьями, редко высовываясь и поглядывая с ожиданием друг на друга. Никто не хотел умирать. Этим и решили воспользоваться партизаны.

Оба отряда, уже понесшие огромные потери, начали стягивать оставшиеся силы в указанный квадрат, стараясь делать это незаметно и оставляя заградительные отряды, сдерживающие немцев. В первую очередь отправили обоз с ранеными, женщин, стариков и детей, оказавшихся в отрядах разными путями…

 

Когда Готтен понял партизанский маневр, было уже поздно. Остатки отрядов, прикрывая обоз, выскочили из окружения, практически полностью уничтожив роту оуновцев. Партизанские брички неслись по открытому полю в сторону соседнего леса с болотиной, не проходимой для немецкой техники. Открытого пространства было совсем мало, метров сто-сто пятьдесят, а дальше вновь тянулся спасительный лес. Вырваться удалось немногим. Больше двух третей отрядов, погибли прикрывая этот прорыв. В том числе погиб бесстрашный старший политрук Решетов. Раненый, он подорвал себя гранатой вместе с окружившими его немцами.

Василий бежал позади обоза, отстреливаясь от наседавших фрицев. Абрам и Георгий бежали рядом. Едва брички скрылись в лесу, партизанская разведка засела в кустах и крепко «пощипала» сунувшихся напролом гитлеровцев. Тем пришлось в срочном порядке отступить. Дожидаться «благодарностей» в виде мин, партизаны не стали и вскоре исчезли вслед за обозом. Ударившие минометы запоздали и мины рвались на пустом месте, выдирая кусты и роняя деревья…

 

Преследовать остатки отряда Готтен не решился. Дело двигалось к вечеру, а ночь всегда была помощницей партизан. К тому же потери оказались настолько серьезны, что о преследовании стоило на время забыть. Все же штандартенфюрер взял себя в руки, поднялся в кунг радистов и рассказал об успехе коменданту Василевичей, штандартенфюреру Лямке:

— Два отряда русских бандитов уничтожены. Вырваться удалось лишь небольшой группе, которая не представляет большой опасности.

В наушниках раздалось:

— А вы счастливчик, Готтен! За короткое время провели две крупных операции. Будете представлены к высокой награде Рейха… — Голос тут же деловито поинтересовался: — Потери большие?

Вильгельм понимал, что скрывать не стоит и вздохнул:

— Так точно. Эти бандиты сопротивляются настолько упорно, что порой я завидую их командирам.

Голос вздохнул и постарался ободрить:

— Ну, не стоит отчаиваться, дорогой Вильгельм. Потери на войне неизбежность. Самое главное, что операция все же удалась. Еще раз поздравляю и жду вас к себе с наградными листами…

Разговор прервался. Готтен вышел из кунга и мрачно поглядел на стоявшего в стороне фон Шюта, беседовавшего с командирами рот. Мимо прошло несколько солдат в камуфляже с носилками. Штандартенфюрер проследил за ними взглядом, заметив метрах в трехстах пару палаток. Вспомнил об Эльзе, которую не видел с самого утра. Резко бросил:

— Ульрих, я в санчасть. Надо проверить, как там дела. Остаетесь за меня. Будет что-то срочное, немедленно доложить.

Заместитель четко ответил:

— Так точно!

Едва командир отошел, гауптман Клюге сказал тихо:

— Снова к Бергер пошел. И что он…

Фон Шют резко прервал его:

— Отставить, Клюге! Это не наше дело. К тому же фрау Бергер любит Готтена, а он ее.

Второй гауптман, Ланге, тут же подключился к разговору:

— Полностью с вами согласен. О любви говорит даже тот факт, что она появилась вслед за господином штандартенфюрером в этой варварской стране.

Все трое замолчали, глядя вслед чуть прихрамывающему Готтену. Откуда-то слева донесся рев мотоцикла и все трое повернули головы по направлению звука. Штандартенфюрер тоже остановился, повернув голову.

Из-за леса показался одинокий мотоциклист. По кожаному плащу офицеры определили посыльного  фельдъегерской связи. Оставив мотоцикл на дороге, связист быстро направился к идущему ему навстречу Готтену. Не доходя пару шагов резко встал и вскинул руку в молчаливом приветствии, второй рукой протягивая пакет:

— Господин штандартенфюрер, вам пакет от генерала Айке!

Развернулся и исчез. Готтен быстро вскрыл пакет, вытащив листок. С минуту читал, а затем выругался:

— Шайзе! — Рука с письмом опустилась. Он обернулся к заместителю и офицерам: — Ульрих, давайте команду на отход! Нас срочно перебрасывают на фронт. Русские начали наступление…

Фон Шют четко развернулся, направляясь к ближайшему танку. Оба гауптмана посмотрели вслед Готтену, шагавшему к санчасти и бросились к своим экипажам…

 

Отряд все дальше углублялся в лес. Поняв, что гитлеровцы их не преследуют, уставшие измученные люди пошли медленнее. Неожиданно по цепочке передали:

— Макагонов, Макагонов! Быстрее к медикам!

Василий бросился к бричке, где находилась Анюта. Абрам и Георгий зашагали следом з другом. Рядом с раненой шла уже не молодая медсестра Глафира. Обернулась на подбегавшего мужчину:

— Давай быстрей! Анюта в себя пришла…

По этим словам Макагонов понял, что минуты жизни девушки сочтены. Медсестра шагнула вперед. Взяла лошадь под уздцы и отвела в сторону, пропуская идущих сзади. Василий наклонился к Синицыной, заглядывая в распахнутые синие глаза:

— Анюта! Я здесь!

Взял ее руку в свою. Глафира отошла к бричке впереди, оставив влюбленных одних. Василий горячо прошептал:

— Все будет хорошо. Вот увидишь!

Она чуть улыбнулась бескровными губами и слегка сжала его руку. Раздался тихий голос:

— Вася, ты моей маме напиши. Возьми письма из кармана… Адрес там… Если бы ты знал, как не хочется умирать…

Он несколько раз поцеловал холодные губы и еще горячее сказал:

— Да ты чего? Какая смерть? Никитич сказал, что у тебя еще не самое страшное ранение и ты поправишься. Вот сейчас доедем до места и он тебе операцию сделает. Все у нас будет хорошо!

Анюта снова улыбнулась:

— Я тебя очень люблю. Ты не забывай меня…

Она вдруг захрипела. Выгнулась в дугу и разом опала. Глаза так и остались открытыми. Макагонов мгновенно понял, что девушка умерла. Он уткнулся в перевязанную грудь Анюты, приподняв ее тело и зашелся в тихом плаче. Голова Синицыной мертво запрокинулась и глаза теперь глядели в синее небо. На плечо Василия легла рука и голос Георгия сказал:

— Вась, люди смотрят. Не надо…

Макагонов обернулся и поглядел на него сквозь слезы:

— Пусть смотрят! Веришь, Жорка, из меня сейчас словно душу вынули…

Абрам подошел и встал с другой стороны:

— Вась, надо бы ее похоронить, пока фрицы не накрыли.

Это предложение немного привело Макагонова в себя. Он прикрыл ладонью глаза Анюты. Подхватил ее на руки и направился в лес. Георгий наклонился. Вытащил из-под телеги всунутую снизу лопату. Гольдберг отдал повод коня проходившему мимо партизану:

— Веди дальше, мы скоро…

Прихватил вторую лопату с другой телеги и бросился за уходившими друзьями бегом…

 

Эльза осматривала раненого в грудь солдата, склонившись над кушеткой. Халат, весь в кровавых пятнах,  был застегнут до самого горла. В крови была даже маска, скрывавшая лицо до половины. Светлые волосы прикрывала шапочка. Всего в метре от нее солдат-фельдшер аккуратно и быстро бинтовал раненого. Еще двое фельдшеров возле входа стаскивали с фельдфебеля окровавленный китель. У противоположной стены двое фельдшеров тоже занимались перевязками. Женщина устало поглядела на вошедшего в палатку Готтена. Хотела встать и доложить, как положено, но Вильгельм махнул рукой:

— Продолжайте работать…

Прошел вперед. Следом вошло двое санитаров. Положили перевязанного раненого на носилки и унесли в другую палатку. Бергер быстро нанесла на ранение какую-то мазь и прикрыла марлевой салфеткой, докладывая:

— Герр штандартенфюрер, сорок три тяжелораненых отправлены в госпиталь Василевичей. Уже известно, что один скончался по дороге. Сейчас отправлю еще две машины с ранеными. Я делаю все, что могу. Не хватает перевязочных средств. Приходится забирать бинты и вату из индивидуальных аптечек у здоровых солдат.

Готтен вздохнул и присел на стул напротив, стаскивая пилотку и небрежно бросив ее на колено:

— Фрау Бергер, я дам приказ интенданту и он восполнит нехватку…

Эльза обернулась к фельдшеру рядом, у которого освободилась кушетка, чтобы сказать:

— Гюнтер, проверьте раненых…

Солдат четко кивнул и вышел из палатки. В сторону штандартенфюрера и женщины никто не смотрел. Он наклонился к ней. Торопливо прошептал в ухо:

— Эльза, у меня огромные потери. Я сегодня впервые испугался. Если мы будем терять столько солдат в каждом бою с партизанами, у Германии может не остаться солдат.

Она сдвинула маску вниз, краем глаза следя за солдатами. Быстро коснулась его щеки губами. Шепнула в ухо:

— Вилли, но ведь партизаны уничтожены! И это твоя заслуга.

Он хотел что-то сказать, но расслышав шум за дверью, встал. Вновь натянул пилотку. Посмотрел на Эльзу и четко произнес:

— Готовьте раненых к отправке в Василевичи. Завтра утром полк отправляется на фронт…

Ничего больше не добавив, направился к выходу из палатки. Эльза тревожно смотрела в его прямую спину, обтянутую черным мундиром. Фельдшеры, перевязывающие раненых, оторвались от работы и тяжело вздохнули…

 

Макагонов нес Анюту около полукилометра, внимательно оглядываясь по сторонам. Наконец остановился у края небольшой поляны. Рядом шумела листвой молоденькая березка. Василий положил тело девушки на землю и выдохнул друзьям:

— Здесь похороним. Место вон какое светлое! А она тоже светлой была…

Не выдержав, присел рядом с телом и уткнулся в колени. Георгий и Абрам, сняв автоматы, принялись копать могилу. Земля оказалась песчаной и легкой. Холмики по краям росли с каждой минутой…

Макагонов забрал окровавленные письма из нагрудного кармана гимнастерки, про которые она говорила. Завернул тело Анюты в трофейную накидку. Еще раз поцеловал в мертвые губы. Втроем осторожно уложили сержанта в вырытую могилу. Вскоре аккуратный холмик вырос под березой. Василий вытащил из кармана химический карандаш. Старательно послюнявил и написал вдоль белоснежного березового ствола: «Сержант Анна Синицына. Погибла в бою 23 июля 1943 года». Затем достал из планшетки карту. Долго вглядывался в нее, а затем отметил на зеленом поле крошечную точку. Поглядев на друзей, сказал:

— После войны, тот кто останется жив, должен ее найти и похоронить нормально…

Кавтарадзе и Гольдберг молча кивнули. Все трое через минуту скрылись в лесном массиве. По дороге Василий кое-что вспомнил. Он даже остановился от воспоминания. Друзья недоуменно встали рядом и теперь глядели на него. Василий по очереди взглянул на обоих, а затем сказал:

— Знаете, кто командует карателями? Готтен. Штурмбанфюрер Готтен. Я видел его в бинокль, когда наш  отряд через речку переходил, а второй раз на поляне. Мы должны найти этого убийцу, чтоб поквитаться…

Георгий и Абрам просто оцепенели, а затем вскрикнули одновременно:

— Готтен?!?

— Ты не ошибся? Он же комендант концлагеря…

Макагонов шагнул вперед со словами:

— Я эту сволочь никогда не забуду и ошибиться не мог…

 

Русские танки шли вперед, не взирая на то, что две Т-34 уже горели, выбрасывая в небо черную копоть. Свернутые башни уткнулись стволами в землю. Их было всего с десяток.

Готтен, наполовину высунувшись из люка «тигра», следил в бинокль за ходом боя с небольшой возвышености на краю маленького лесочка. Над головой шумела береза, порой касаясь ветками витого погона штандартенфюрера. На голове немца находился шлемофон. Его танки неслись по полю вперед. Сзади бежала пехота. Даже сквозь наушники Вильгельм слышал рычание моторов.

С той и другой стороны часто раздавались выстрелы. Взрывы вскидывали в небо землю и пыль, порой на мгновения заслоняя солнце. Один из «тигров» горел и штандартенфюрер видел, как выскочившие танкисты, один из которых горел, были в упор расстреляны из приближавшейся тридцатьчетверки.

Загорелась еще одна русская машина. И сразу же на левом фланге запылал факелом «тигр». Русские, потерявшие три машины и теперь оказавшиеся всемером против десятка «тигров», развернулись и начали уходить. Наступление русских захлебнулось…

 

Эльза стояла у окна в русском деревянном доме и глядела на улицу через коленкоровые строченные занавески. У крыльца, для ее спокойствия, ходил часовой с автоматом на груди. Четко разворачивался на поворотах и шагал назад. А этого-то спокойствия у женщины как раз и не было. Эльза чувствовала себя без Вилли неуютно, совсем чужой в России. Здесь все выглядело враждебно.

Штандартенфюрер уехал в ставку Гитлера в Восточной Пруссии, но от этого спокойствия не прибавлялось. Время от времени женщина подходила к шкафу со стеклянными дверцами, доставала фотографию Готтена и подолгу вглядывалась в нее…

 

А в это время в подземном бункере в Восточной Пруссии состоялась церемония награждения особо отличившихся в боях. Таких храбрецов награждал сам Гитлер. Комната с низким потолком была полупуста. Трое награждаемых стояли в ряд у входа. За спиной застыли двое здоровенных молодчиков. Впереди имелся лишь небольшой круглый стол и стул со спинкой, да дверь, ведущая неизвестно куда.

Именно эта дверь неожиданно приоткрылась. В проеме показался невысокий человек в сером костюме со знакомой всему миру зачесанной, набриолиненной челкой. Впереди бежала любимая овчарка. Награждаемые дружно вскинули руки в приветствии и гаркнули:

— Хайль Гитлер!

Фюрер как-то устало вскинул ладонь и прошел вперед. Следом шли двое в гражданских костюмах. Один, склонившись к самому уху фюрера что-то вполголоса рассказывал, мельком взглянув на выстроившихся в ряд трех офицеров. Гитлер слушал внимательно. Оглядел награждаемых, чуть кивая головой в такт рассказа. Слов практически не было слышно, но видимо услышанное Гитлеру понравилось. Второй гражданский положил на стол три черных бархатных коробочки с серебристой свастикой сверху.

Гитлер взял первую коробочку. Рассеянно поглядел на вытянувшихся перед ним офицеров. Подошел к первому награждаемому. Тот оказался командиром подводной лодки. Голос фюрера был тих и спокоен, когда он вручил награду — дубовые листья к кресту:

— Поздравляю! Ваше мужество и героизм никогда не будет забыто.

Через минуту Гитлер вручил штурмбанфюреру Готтену бриллианты к рыцарскому кресту, дубовым листьям и мечам. Дежурно пожал его руку, обернувшись к гражданскому за спиной с полуулыбкой:

— Я помню этого человека с тех времен, когда в сороковом вручал ему рыцарский крест за Польшу. Поздравляю, господин штандартенфюрер! Надеюсь, что вы еще не раз оправдаете эту высокую награду Рейха!

Вильгельм вытянулся, осторожно пожимая ладонь Гитлера:

— Так точно, мой фюрер!

Рука фюрера оказалась неприятно липкой и Готтен еле сдержался, чтоб не поморщиться. Через пару минут церемония была закончена. Гитлер как-то вымученно улыбнулся краешками губ и пригласил:

— А теперь, господа, прошу в столовую. Выпьем по чашечке кофе…

И первым направился к двери, из которой вышел. На всю церемонию не было потрачено и пяти минут. Награжденные, под пристальными взглядами охраны, шагнули следом за фюрером. На шее Готтена висел рыцарский крест с дубовыми листьями, мечами и бриллиантами. То, о чем он мечтал…

 

Готтен стоял на фоне подбитой русской «тридцатьчетверки», позируя уже не молодому военному фотографу. Тот суетился напротив, забегая то справа, то слева и никак не мог найти нужный ракурс. Поодаль от русского танка находился сгоревший американский танк. Штандартенфюрер терпеливо ждал снимка, поглядывая на танковую колонну, с которой возвращался в родную дивизию и сохраняя на лице чуть снисходительную улыбку. Оставалось проехать совсем немного.

Мимо прошли две пехотные роты. Немецкие танкисты вылезли из танков до половины и с интересом наблюдали за фотографом. День был жарким и садившееся солнце изрядно нагрело броню, но немцы радовались остановке. Даже начальник колонны не нервничал: все же не каждый день встречаешься с обладателем столь высоких наград!

Наконец фотограф сделал снимок. Подобострастно улыбаясь, указал рукой на американский танк:

— А теперь на фоне американского танка, господин штандартенфюрер!

Готтен лишь покосился в сторону почерневшего «американца». Похлопал ладонью по броне Т-34 и брезгливо бросил, направляясь к танковой колонне:

— Вот противник! А то дерьмо…

Заметил одобрительные улыбки танкистов и тоже улыбнулся в ответ. Фотограф торопливо бежал следом за Готтеном, таща штатив с фотоаппаратом. Штандартенфюрер спокойно залез на броню и махнул рукой. Колонна, с грохотом и лязгом, тронулась дальше…

 

В эту колонну Вильгельм попал случайно. Из Восточной Пруссии ему пришлось добираться поездом. Несколько раз останавливались и подолгу стояли на перегонах. Пассажирам, в основном военным, каждый раз сообщалось:

— Пути подорваны партизанами. Вам придется подождать…

В очередной раз услышав о том, что ему придется провести восемь часов в ожидании, Вильгельм не выдержал и решил узнать, не направляется ли какая-нибудь колонна в сторону фронта. Неподалеку от линии обороны, располагался отошедший для отдыха и пополнения после отражения русского наступления его родной полк. Там его ждала Эльза. Он стремился к ней. За эту неделю разлуки Готтен многое передумал и много чего решил для себя. Он уже понимал, что Германии не покорить России и воевал скорее из чувства долга, нежели из убеждений. Он хотел остаться живым и торопился поделиться с Эльзой своими планами.

Прямо с танка свзялся по рации с Ульрихом фон Шютом, предупредив о своем появлении:

— Ульрих, я возвращаюсь с танковой колонной из соседней дивизии. Через полчаса буду возле Речицы. Пришлите машину навстречу…

В наушниках раздалось короткое:

— Яволь, герр штандартенфюрер!

Готтен довольно вздохнул, принимаясь разглядывать пейзаж вокруг. Он хоть и был военным, но все же не разучился замечать красоту…

 

От разгромленного лагеря остатки двух отрядов ушли километров на пятнадцать западнее и решили остановиться. Требовалось срочно оказать помощь раненым. Несколько человек нуждались в операции. Утром решено было тронуться дальше.

С трех сторон располагались непроходимые буреломы. С четвертой стороны раскинулось топкое болото. Партизаны с трудом проложили проход в нагромождении поваленных деревьев и переплетенных кустарников. Едва телеги прошли, проход замаскировали, стаскав стволы. Конечно подобное место могло стать ловушкой для отряда, но измученные люди старались укрыться от возможного преследования. Колесников правильно рассчитал, что в такую глушь немецкие танки не пройдут, да и ночь-спасительница была близка.

Укрывшись за буреломом, под огромной сосной раскинули брезент. Медсестры собрали все имевшиеся в наличии керосиновые лампы. В их колеблющемся свете старый хирург Никитич склонился над первым тяжелораненым. Операционным столом служила узкая телега, прикрытая простыней. Ниеле ассистировала ему. Фельдшер вытаскивал у легкораненых поверхностные осколки и пули. Две медсестры тут же перевязывали ранения.

Остальные партизаны занимались устройством лагеря. Георгий и Василий рубили и таскали лапник для постелей. Поварихи торопились до наступления ночи обустроить кухню и приготовить еду. Абрам добровольно вызвался помогать им. Быстрехонько розыскал неподалеку родник и принялся таскать воду в два котла, разом вспомнив свою службу на кухне и Евсея Анюткина. Подумал: «Как-то он? Жив ли? Надо бы написать в Вологду…».

На следующий день отряд продвинулся еще километров на двадцать. Мосейчук и Колесников, чудом оставшиеся в живых командиры отрядов, решили остановиться в глухом урочище. Среди огромных елей решено было начать строительство землянок. Из-за густых лап трудно было разглядеть сверху хоть что-либо. Места для маневра или отхода тут оказалось тоже предостаточно.

Через считанные дни землянки были выкопаны и быт понемногу начал налаживаться. К счастью одна из раций оказалась уцелевшей и через сутки после разгрома радисты сумели связаться с «Большой Землей». Передали сведения о полученных потерях и новом месторасположении. Партизанская разведка проверила окрестности. В полукилометре от лагеря нашли поляну, вполне способную принять самолет. Ночью связались с Москвой и начали готовить посадочную площадку. Вырубали и корчевали кустарники, выравнивали поверхность, убирая кочки и засыпая ямы.

Партизанская разведка без дела не сидела. Каждый день кто-то уходил в очередной рейд, а кто-то появлялся со сведениями. Из сел и хуторов, прознав о партизанах, начали стекаться разведданные, новые бойцы и припасы. Германский «порядок» стал ненавистным слишком многим и люди уходили в лес целыми семьями, стремясь избежать возможной расправы. Украинские националисты, ставшие слишком частыми «гостями» в белорусских селах, зверствовали почище карателей…

 

Немецкая колонна подъехала к Речице минут через двадцать и почти сразу затормозила. Готтен понял, что это его заместитель остановил головной танк. Его «опель» через минуту стоял напротив танка в сопровождении двух мотоциклов с автоматчиками. Фон Шют быстро выбрался из машины, глядя на штандартенфюрера и слегка улыбаясь. Солдат-шофер забрал чемодан офицера и быстро поставил в багажник «опеля».

Готтен легко спустился с брони. Заметив взгляд командира колонны от второго танка, помахал рукой и  направился к своему автомобилю, слегка прихрамывая. Танковая колонна отправилась дальше, обдав офицеров ароматом бензина. Оба торопливо забрались внутрь автомобиля. Ульрих сразу обернулся:

— Хайль Гитлер! — Внимательно посмотрел на бриллианты и с чувством произнес: — Поздравляю вас, господин штандартенфюрер!

Готтен улыбнулся:

— Спасибо, Ульрих! Фрау Бергер сообщили, что я приеду сегодня?

Фон Шют покачал головой:

— Я не стал сообщать. Пусть это будет сюрпризом!

Вильгельм чуть улыбнулся уголками губ:

— Вы правы…

Готтен откинулся на спинку заднего сиденья. Зарычал передний мотоцикл. «Опель» тронулся вслед за мотоциклистом. Второй автоматчик ехал следом…

 

Друзья возвращались с задания. На этот раз им пришлось побывать в Василевичах. Абрам и Василий переговаривались, пытаясь вспомнить даже мелочи о которых услышали от связных. Временами прислушивались к тому, что творилось в лесу. Иногда косились на необычайно молчаливого Кавтарадзе, который впервые не принимал участия в разговоре. Георгий шел какой-то рассеянный. Часто запинался и упорно над чем-то раздумывал. Наконец Макагонов не выдержал. Тронул друга за плечо:

— Жор, ты чего такой?

Грузин от неожиданного прикосновения вздрогнул и остановился. Посмотрел по очереди на друзей:

— В общем, я и Ниеле пожениться решили. Не хотим мы ждать конца войны! Вечером к Колесникову пойдем…

Абрам и Василий застыли с открытыми ртами. Макагонов, опомнившись, протянул Георгию руку:

— В общем-то правильно решили. Война войной, а жизнь идет своим чередом…

По лицу словно тучка пробежала: он вспомнил Анюту. Ее распахнутые глаза. И сразу перед глазами встала Акулина, шагавшая за уходившими станичниками с их дочкой на руках. Вздохнул:

— Совет да любовь!

Гольдберг широко улыбнулся, стискивая ладонь Кавтарадзе обоими руками:

— Да и я уж об этом думал не раз! Раз Жорка женится, то и мы со Стефой тоже…

Какое-то время молча шли по лесу. Василий вдруг сказал:

— А вы обратили внимание на то, что фрицевских танков в Василевичах не видно?

Гольдберг, разморенный жарой, непонимающе посмотрел на него:

— Глаза бы мои их не видели! На фронт отправили. Чтоб их там все пожгли. А чего?

Василий хмыкнул, подзатыльником сбив кепку с Абрама:

— Верно, Готтен на фронт отправился. А мы до него так и не добрались. Обещание свое не выполнили…

Гольдберг наклонился за кепкой, да так и застыл. Безмятежность на лице пропала, уступив место мысли. Кавтарадзе свел широкие брови на переносице и сжал кулаки:

— Ничего, вернется…

Макагонов посетовал:

— Черт! Надо было до вечера в развалинах пересидеть, а потом к Яремчуку заглянуть. Уж он-то наверняка в курсе. Все же в управе служит…

Друзья согласно кивнули. Дальше, до самого отряда, они шли молча. Каждый вспомнил концлагерь и Готтена, стоявшего перед строем…    

 

Эльза сидела за столом в санчасти и писала заявку на лекарства и перевязочные средства. Часто отрывалась, чтобы подойти к стеклянному шкафу. Заглядывала в коробочки. Возвращалась к столу и продолжала писать. Список становился все длиннее. Дверь отворилась без стука и она мгновенно почувствовала это. Резко вскинула голову…

В дверях стоял Готтен. В парадном мундире, с неизменной тростью в руке. Глаза поблескивали из-под козырька высокой фуражки.

Женщина вскочила, не веря глазам. Лицо озарилось радостью. Хотела поздороваться и не смогла. Горло перехватило от волнения. Так и стояла с приоткрытым ртом, прижав обе руки к груди.

Штандартенфюрер тихо и плотно притворил дверь за собой. Поставил трость в угол. Повесил фуражку на стойку в углу. Улыбнулся, молча протянув руки.

И она кинулась к нему, задев рукой исписанные листочки. Они с шуршанием упали на пол, но Эльза и внимания не обратила. Обхватила мужчину руками за шею. Прижалась к его щеке своей и замерла. Прошептала:

— Вилли, Вилли, я так рада…

Он сознался себе, что тоже рад видеть ее, но ни слова не сказал об этом. С силой прижал женщину к себе обоими руками. Уткнулся лицом в ее волосы. Потом слегка отстранился и насмешливо спросил:

— А где же поздравления?

Эльза сделала шаг назад. Внимательно посмотрела на новую награду. Готтен, приглаживая на ходу волосы, подошел к столу. Поднял листочки с пола, по привычке, мельком взглянув на строки. Положил на стол и обернулся. Бергер шла за ним, не сводя глаз. Улыбнулась:

— Поздравляю!

Готтен спросил:

— У тебя много работы?

Женщина пожала плечами, посмотрев на список:

— Нет. Заявка на медикаменты уже составлена.

Он направился к двери, четко произнеся:

— Тогда идем и отпразднуем мое награждение и возвращение! Сегодня мы будем только вдвоем… 

 

Через сутки друзья вновь отправились на разведку. Нужно было повидаться с Яремчуком. Целый день пришлось провести в дороге. Под вечер залегли в густом ивняке на окраине Василевичей. В темноте, рискуя каждую минуту нарваться на патруль, умудрились добраться до дома партизанского связного. Условным стуком ударили по стеклу. Макагонов, замерший под окном, ясно услышал торопливые шаги.

Дверь приоткрылась. Разведчики тенями промелькнули мимо хозяина. Вслед за хозяином вошли в дом и остановились у двери. Яремчук попросил:

— Погодьте, хлопчики, я окно у кухне закину…

Плотно закинув окно одеялом, зажег лампу. С виду Яремчук выглядел угрюмым и недовольным, но разведчики уже давно знали, что эта видимость лишь маска. Хозяин без разговоров выставил на стол чугунок щей, переставил с залавка тарелки с картошкой и хлебом. Вытащил из погреба кусок сала и соленые огурцы. Крупно порезал сало, вскрыл банку немецкой тушенки. Пригласил:

— Присаживайтесь. Поешьте…

Партизаны без церемоний принялись за еду. За день проголодались основательно. Яремчук ушел в горницу, чтобы через минуту появиться с небольшой пачкой бумажек. Друзья вопросительно поглядели на него, продорлжая жевать. Михаил положил несколько листков на стол, объяснив:

— Вот пропуска для ночного проходу по городу… — Положил сверху еще несколько бумажек: — Это вот бланки разных справок с печатями. Там разберетесь, что к чему… — Гордо положил на стол еще с десяток бумажек: — А это пропуск для проходу на железную дорогу!

Макагонов ахнул:

— Михаил, как их-то смог взять?!?

Яремчук махнул рукой и не ответил. Разведчик настаивать не стал, тем более, что разговор предстоял долгий и требовалось выбраться из города до рассвета. Связной присел к столу и начал рассказывать обо всем, что видел, слышал или читал, стараясь припоминать подробности. Неожиданно сказал:

— Готтен, что вас разгромил, позавчера из ставки Гитлера вернулся, куда-то под Речицу уехал. Танкисты рядом с фронтом отдыхают. Слыхал, что наши новое наступление намечают, вот они и не уходят. Новую награду, сукин сын, получил! Я вчера в управе слыхал, как комендант его поздравлял по телефону…

Василий, Абрам и Георгий аж подскочили, поперхнувшись едой. Через силу дружно прошипели:

— Готтен!!!

Макагонов кое-как проглотил пищу. Торопливо объяснил удивленно смотревшему Яремчуку:

— А мы хотели попросить тебя узнать, где эта сволочь чаще всего бывает…. Он комендантом нашего концлагеря был. У Жорки звезды по его милости…

            Михаил молчал. Василий размышлял минут пять. Потом попросил, глядя на связного:

            — Если появится, дай знать. Должны же мы ему отплатить за все! За наших товарищей, за себя, за звезды Жоркины!

            Яремчук положил руку на плечо Кавтарадзе и слегка пожал, ни слова не сказав…

 

Танки Готтена шли в атаку на русские танки. Они неслись по полю навстречу врагу. Сзади, прикрываясь за броней, бежали пехотинцы, стреляя из автоматов по русской пехоте.

Вильгельм, выбрав удобную позицию для наблюдения, остановил свой танк на не большой возвышенности. До его атакующих «тигров» отсюда было не более трехсот метров. Штандартенфюрер и сам шел среди своих танкистов, но сейчас надо было оглядеться. Он высунулся из танковой башни по пояс и поднес бинокль к глазам. Из-за деревьев неожиданно выскочила русская «тридцатьчетверка». Вильгельм мгновенно нырнул внутрь танка и приник к командирскому перископу.

Наводчик Готтена среагировал быстро и первым же выстрелом подбил русский танк. Произошла яркая вспышка и башня Т-34 отлетела в сторону. Гусеницы двигались по инерции вперед, пока не уткнулись в канаву.

Неожиданно по башне застучало и в открытый танковый люк посыпалась земля. Готтена ударило по шлемофону довольно крупным комом. Внутри «тигра» загудело, словно в пустом колоколе. Офицер поморщился, понимая, что взрыв произошел рядом с гусеницей и приник к перископу. Башня медленно поехала влево…

Готтен вдруг увидел, как из кустов выехала русская самоходка и выстрелила во второй раз по его танку. Перед глазами полыхнуло пламя. Больше Готтен ничего не увидел, проваливаясь в темноту. Ни испуга, ни боли он не почувствовал…

 

Петр Чернопятов, сидевший за рычагами самоходки, довольно обернулся к наводчику:

— Горит, сука фашистская!

Сам вновь приник к амбразуре…

 

Экипаж немецкого танка начал быстро выбираться из горящей машины. Один из танкистов склонился над люком. Ухватив бессознательного Готтена за ворот мундира начал поднимать вверх. Второй бросился ему помогать. Вдвоем они выволокли штандартенфюрера наружу. Шлемофон слетел с головы офицера и светло-русые короткие волосы слегка шевельнуло ветерком. Глаза немца были закрыты. Голова бессильно запрокинулась. Все лицо было залито кровью. Мундир дымился и кое-где уже виднелось нижнее белье и даже светлая кожа. Кожа на руках обгорела и полопалась…

 

Чернопятов увидел немцев на броне дымившего танка. Там все чаще вспыхивали огненные султаны. Выругался и обернулся снова:

— Игнат, мать твою! Спишь? Глянь, фрицы повылазили!

Наводчик среагировал быстро, дав очередь по суетившимся танкистам, уже стащившим на землю четвертую неподвижную фигуру в дымившейся форме. Один из немцев упал, остальные два, подхватив лежавшего фрица, успели скрыться за горевшим танком.

Чернопятов успел заметить серебристый погон на плече неподвижного немца. В голове мелькнуло: «Уж не командирский ли танк мы подшибли?». Решил поглядеть поближе и направил самоходку к полыхавшему танку. Когда самоходка завернула за танк, за ним уже никого не оказалось…

 

Рудольф Гейнц, здоровый детина-механик, за кустами взвалил на себя неподвижное тело Готтена и торопливо бросился в сторону своей санчасти. Леон Шпеер бежал сзади, часто оглядываясь, с пистолетом в руке. Безвольные руки штандартенфюрера болтались по спине Гейнца. Кровь намочила короткие волосы. Шпеер спросил:

— Руди, командир жив?

Гейнц, не оборачиваясь, хрипло ответил:

— Сердце бьется…

Леон, глядя, как капля крови с головы офицера упала на траву, вновь заговорил:

— Так может мы его перевяжем?

Механик буркнул:

— Времени нет! Вдруг русские за нами бросятся. Надо унести командира в санчасть. Тут не так далеко…

 

Колесников пришел к поварихам сам. Женщины как раз убирались на кухне: мыли котлы, кололи дрова для следующего дня, носили воду с родника. Он остановился у кухни, глядя на Горпину, ловко чистившую картошку. Женщина вскинула голову:

— Что-то хотели, Николай Зиновьевич?

Командир партизан улыбнулся, оглядывая насторожившихся женщин:

— Вот думаю попросить вас завтра столы накрыть. Все же Георгий с Абрамом женились. Пусть документ не получен, но отметить надо. Не так уж много у нас за это время праздников было.

Заметил, как порозовела щеками Стефания, таскавшая воду. Женщины радостно загомонили:

—     Ой, Николай Зиновьевич, да мы с радостью!

—     Сделаем!

—     Только скажите ко скольки накрывать…

 

Готтен лежал на кровати. Забинтованные руки лежали поверх одеяла. Замотанная бинтами голова покоилась на подушке. Левая щека и подбородок прикрыты марлевыми салфетками. На стуле рядом, в белом халате и шапочке, сидела Эльза. Она тихо плакала. Изредка всхлипы все же прорывались наружу и женщина испуганно глядела на штандартенфюрера. В маленькой палате они находились одни.

Именно всхлип первым пробился в сознание мужчины. Он, прежде чем открыть глаза, попытался прислушаться. Но силы не было. Показалось, что плывет на огромной лодке, которая слегка покачивается. В голове было пусто и гудело, словно в колоколе. Попытался вспомнить, где он и не смог. Медленно открыл глаза и увидел мутный белый потолок. Затем муть начала рассеиваться. Он четко увидел небольшой бугорок на побелке. Сосредоточился. Вновь услышал всхлип. Попытался повернуть голову и не смог.

Эльза неожиданно заметила его открытые глаза. Вскочила на ноги, притиснув обе руки к груди. Что-то  прошептала про себя, вскинув глаза к потолку. Торопливо стерла ладонью слезы и склонилась над раненым.

Вильгельм увидел женское лицо с дрожащими губами. Ее глаза с нежностью и любовью глядели на него. С минуту вглядывался и не мог вспомнить. Женщина прошептала:

— Вилли… Вилли…

Дотронулась до его здоровой щеки ладонью. Ее рука оказалась прохладной и от этого прикосновения стао так хорошо и спокойно. Бергер, заметив его ничего не выражающий взгляд, вновь заплакала. Горячая слеза вдруг упала ему на щеку. В голове словно что-то взорвалось. Яркая вспышка пронзила мозг и все почернело.

Эльза увидела, как Готтен дернулся. Лицо исказилось от боли и глаза вновь закрылись. Она выскочила в коридор и закричала:

— Сестра, хирурга сюда! Быстрее…

 

Женщины накрыли столы под елями ближе к вечеру. Свободные от дозоров и дежурств партизаны помогали поварихам. С шутками-прибаутками рассаживались на скамейках из досок. Георгия с Ниеле и Абрама со Стефанией усадили в центре П-образного стола. Женихи по этому случаю тщательно побрились и почистились. Умудрились даже погладить брюки старинным угольным утюгом, имевшимся в санчасти. Невесты накинули на головы кружевные накидки с окон, которые чудом сохранились у Горпины. На свадьбе не присутствовали лишь те, кто стоял на постах, охраняя лагерь от налета немцев и разведгрупп оуновцев.

Никаких особых разносолов на столах не было. Дополнительно выставили лишь самогонку. Колесников взял слово, выйдя в центр между столами. Пригладил волосы ладонью. Поднял вверх стакан с самогонкой, оглядев всех присутствующих:

— В общем, сегодня у нас событие. Две свадьбы отмечаем. Может кто-то из вас думает — «война идет, не до свадеб». А я так скажу, война войной, а любовь человеческую никто и ничто не сможет отменить. Наши вон фашистов гонят назад и я верю, что все еще наладится. Народятся дети и вновь наши села и города зашумят. Так пусть будут счастливы Абрам со Стефой и Георгий с Ниеле! Пусть живут они долго и счастливо на благо нашей любимой Родины! Горько!!!

За столами встали все, протягивая стаканы и кружки с самогонкой в сторону молодоженов. Дружно, хоть и не громко, гаркнули:

— Горько!!!

Пары встали. Покрасневшие невесты смущенно улыбались, робко поглядывая на женихов. А те, с красными лицами и точно так же улыбаясь, склонились к их губам…

 

За окном падал снег. Крупные хлопья скользили порой по стеклу. Ветер был не большим и ветки березы напротив окна понуро обвисли, лишь слегка покачиваясь. Сплошной снежный покров лежал на почерневшей от холода земле, укрывая осеннюю неприглядность пейзажа. День был серым. Серое небо нависало над землей. Развалины и уцелевшие окрестные дома накинули на себя снежные одеяния.

Готтен стоял у окна в больничной пижаме. В маленькой палате он находился один. Повязки на голове уже не было. На щеке и подбородке виднелись розовые бугристые шрамы от ожога. Обожженные руки он спрятал в перчатки. На подоконнике валялся исписанный листок и аккуратно вскрытый конверт. Штандартенфюрер какое-то время глядел на письмо. На лице застыло мрачное выражение. Рука в перчатке неожиданно опустилась на листок и начала его комкать.

В дверь тихонько проскользнула Эльза с маленьким подносиком в руке. На нем стоял стакан с чаем в серебряном подстаканнике, сахарница и тарелочка с пшеничными сухарями. Вильгельм расслышал, как открылась дверь. Медленно обернулся. Не мигая глядел на женщину и молчал. Бергер поставила поднос на столик и вопросительно взглянула на мужчину у окна. Готтен собрался рассказать, но дверь распахнулась и вошел немецкий хирург. Быстро взглянул на мужчину.

Штандартенфюрер тотчас подошел к столу и присел на стул. Врач опустился напротив. Эльза отошла к кровати и принялась поправлять и без того безупречно лежавшее одеяло. Доктор вздохнул:

— В общем, я рассмотрел ваш рапорт, герр штандартенфюрер. Я не могу отправить вас на фронт. У вас была тяжелейшая контузия и если бы не самоотверженность фрау Бергер, вас бы уже не было. Настоятельно рекомендую вернуться в Берлин и хорошенько отдохнуть дома. Вы могли бы найти работу где-нибудь в штабе…

Готтен прервал его:

— У меня нет больше дома и мне не к кому возвращаться. Жена, узнав, что я обожжен и болен, продала его и уехала в неизвестном направлении вместе с сыном. Я требую отправить меня на фронт!

Эльза неожиданно вмешалась:

— Зато у меня есть дом… — Доктор и Готтен обернулись. Женщина глядела прямо в глаза штандартенфюрера. Тихо добавила: — Где есть место для тебя…

Хирург встал. Внимательно поглядел на обоих. Вильгельм и Эльза даже не заметили его взгляда. Врач слегка улыбнулся и вышел…

 

После того, как Белоруссия была освобождена. Георгий отправил беременную Ниеле к своим родителям в Грузию, а Абрам отослал Стефанию вместе с тещей к единственному родственнику — дядьке Абрахиму. Сами влились в ряды Красной Армии вместе с Василием, который так и не завел больше романа ни с кем. Узнав, что троица была разведчиками более двух лет и к тому же знает немецкий, их перевели в разведку.

С трудом, но друзья все же нашли местонахождение Петра Чернопятова и теперь вели с ним переписку. Плечо в плечо шли вперед русский, еврей и грузин. Делились друг с другом редкими радостями и горестями. Читали приходившие письма вслух и обещались:

— Вот закончится война и мы станем ездить друг к другу в гости.

Георгий горячо восклицал:

— Я вашими именами своих детей назову! Мы с Ниеле уже решили, что первенца Василием назовем… — Помялся и глядя в сторону добавил: — …если мальчик, конечно! Петра Чернопятова пригласим после войны!

Абрам улыбался:

— Вы ко мне в Москву приезжайте! Я вас по столице проведу. Столько интересного покажу. Вы такого и не видели…

Василий покачивал головой:

— Лучше вы ко мне в станицу приезжайте! Знаете, как казаки гостей встречают? Вот то-то! Увидите! А потом, может, насовсем останетесь…

 

Фронт все дальше продвигался на запад. Наступило лето сорок четвертого. Однажды разведгруппа лейтенанта Петрова, в которую входили трое друзей, получила новое задание. Лейтенант пришел из штаба «на взводе». Подошел к Макагонову и просто сказал:

— Собери друзей и Яковлева прихвати. Разговор есть…

Василий не стал ни о чем расспрашивать, метнувшись из блиндажа. Георгия он нашел у пулеметчиков. Абрама выловил в окопе. Тот строчил письмо для Стефании. Яковлев стоял в одном из отводков окопа и курил, поглядывая в сторону немецких позиций. Когда Василий подошел, сержант вздохнул:

— Вон за тем бугром места, откуда я отступать начал, а теперь вот назад иду…

Макагонов положил ему руку на плечо. Слегка пожал и сказал:

— Пошли. Командир зовет…

 

Сашка Петров сидел за столом в блиндаже и уплетал тушенку из банки, ожидая подчиненных. Кивнул головой на скамейку рядом. Трое сержантов и старшина Макагонов расположились по обе стороны от него. Вместо предисловия лейтенант спросил:

— Тушенку будете? А то я чего-то жрать захотел…

Друзья отказались. Петров отставил опустевшую банку в сторону. Утер ладонью губы и сказал:

— В общем так… Нужно выяснить расположение немецких танковых частей в районе Остенбурга.

У подчиненных отвисли челюсти. Василий выдохнул:

— Так ведь это тыл фрицевский…

Лейтенант согласно кивнул:

— Ага… Нашу группу потому и выбрали, что мы все немецкий знаем. Георгию с Абрамом, конечно, придется чаще в кустах отсиживаться. Прикрывать нас. А вот мы трое… — Он указал рукой на себя, Василия и Яковлева: — …вполне за немцев сойдем.

Макагонов предложил:

— Тогда может три комплекта фрицевских шмоток прихватим?

Петров кивнул, указав глазами на нары в углу:

— Я уже принес. Только не три, а пять. Оденемся все. Рацию с собой брать придется. Ночью выходим…

 

Советские разведчики, переодетые в немецкую форму были на окраине Остенбурга рано утром. Днем идти дальше было опасно. Разведгруппа решила переждать и понаблюдать. Вооружившись биноклями залегли на опушке леса.

В Остенбурге ничто не напоминало о войне, кроме фашистских флагов на некоторых домах. Городок был чистеньким и выглядел в свете солнечного дня нарядным. Разведчики, чтобы лучше видеть окрестности, забрались на огромные дубы. Заметили один немецкий патруль. Он состоял из стариков в форме, вооруженных карабинами. Похоже, что патрульные больше следили за порядком, нежели выискивали врагов. Все в городе дышало покоем. Немцы были уверены, что в тылу им ничто не грозит.

Пронаблюдав полчаса, Петров распорядился:

— Надо отдохнуть. Вы ложитесь, я через пару часов Василия разбужу и так по очереди…

Уставшие разведчики охотно согласились. Лейтенант остался сидеть на дубе, а они быстро спустившись вниз, раскинули советскую плащ-палатку в кустах и разлеглись на ней, мгновенно заснув.

Через пару часов лейтенант разбудил Василия:

— Последи. — Когда старшина встал, стряхнув сон, сообщил: — Через город прошли две немецкие колонны. Две машины с солдатами  и три крытых грузовика. Прошла танковая колонна. Ночью выясним, откуда они шли… — Уже ложась, вдруг сказал: — Пригляди за крайним особняком. Который на отшибе… К нему «опель» подъезжал. Два солдата таскали внутрь какие-то корзины и коробки…

Петров отрубился, уткнувшись носом в затылок спавшего Георгия. Макагонов забрался на дуб. Сквозь ветви начал осматривать в бинокль городок. Жители уже проснулись. Он заметил прогуливающуюся с коляской  женщину, несколько старушек чинно шли по тротуару. Пронесся подросток в коричневой форме гитлерюгенда и с повязкой на рукаве. Пропылила легковая машина. Медленно протащился по улице патруль. Старики еле брели, то и дело поправляя тяжелые карабины. Василий хмыкнул, пробормотав под нос:

— Видно у Гитлера солдат нормальных не осталось… 

Перевел бинокль на особняк и вздрогнул. Машинально попытался рассмотреть поближе и потянулся вперед всем телом. Едва не рухнул с дуба, успев ухватиться рукой за ветку. Торопливо навел бинокль на особняк…

 

Эльза развешивала белье на натянутые на шестах веревки. Она была в легком платье в мелкий цветочек и черных туфлях с небольшим каблучком. Налетевший ветер облепил тканью ее тело. Шевелил волосы. Готтен стоял на крыльце, держась рукой в перчатке  за перила и наблюдал за женщиной. Во второй руке находилась элегантная ореховая трость. Серая футболка облепила широкую грудь. Снизу были одеты черные гражданские брюки и такие же черные начищенные туфли. О том, что он военный, напоминала лишь выправка и шрамы на лице.  Вильгельм улыбался, подставляя лицо солнцу. Эльза часто оборачивалась к нему, не скрывая счастливого лица…

 

Макагонов мгновенно узнал обоих, хотя они и были в гражданке. Сквозь плотно сомкнутые губы прорвалось:

— Готтен…

Два часа, что он просидел на дубе, Василий наблюдал за особняком, не забывая и о дороге. Отмечал в памяти идущие колонны, количество машин, самоходок и танков. Разбудив Георгия, сообщил:

— Готтен здесь. Вместе с Эльзой. Пригляди за особняком на отшибе…

У Кавтарадзе наступил шок. Он с трудом влез на дерево. Устроившись на крепком сучке, поднял бинокль к глазам…

 

Часов около четырех друзья растолкали лейтенанта. После увиденного, спать они уже не могли. Макагонов вкратце рассказал Петрову о штурмбанфюрере и добавил:

— Готтен танкист. Я сам видел его в танке. Эта сволочь столько хороших людей угробила… — Кивнул на Кавтарадзе: — Жорке звезды выжгли тоже по его приказу. — Заглянул в глаза лейтенанта и горячо воскликнул: — Товарищ лейтенант, разрешите ночью вылазку сделать? Мы поклялись, что отомстим за друзей…

Лейтенант задумался. Разведчики молчали, поглядывая на его сосредоточенное лицо. Наконец Сашка кивнул:

— Хорошо. Только чур, живым брать! Он танкист и наверняка знает, где танки стоят…

Друзья согласились…

 

Солнце ушло за горизонт и в лесу стало сумрачно. Яковлев, наблюдавший за дорогой и особняком, неожиданно стукнул по дереву. Все тотчас подняли головы:

— Чего там?

Сержант прошипел:

— Да у ваших друзей, похоже, гулянка намечается…

Четверка моментально очутилась на деревьях…

 

Возле особняка стоял «опель». Рядом с машиной застыл высокий немец в эсэсовской форме с роскошным букетом. Из машины выбралась женщина в длином вечернем платье с тщательно уложенными волосами и сумочкой в руках. «Опель» развернулся и уехал. Немец протянул согнутую руку даме и она оперлась на нее. Вместе направились к двери в дом.

Следом подкатил «мерседес», оставив на дорожке трех офицеров. Потом подошла еще одна машина и еще…

 

Разведчики наблюдали. Петров хмыкнул:

— Ну, что, в гости заглянем? Тут много разных шишек собралось, грех не воспользоваться…

Все согласились. Лейтенант кивнул, не сводя глаз с особняка:

— Вот стемнеет и наведаемся на огонек… — Нашел глазами Василия: — Макагонов, ты глянь, как немчура уверена в безопасности тылов! Единственный часовой у двери оставлен. Они что, издеваются над нами?

Все заулыбались. Гольдберг ухмыльнулся:

— Надо наказать…

 

Часов около одиннадцати ночи разведчики подобрались вплотную к дому Готтена. Окна, хоть и тщательно зашторенные, все равно пропускали свет. Прием был в самом разгаре. Изнутри доносился смех, оживленные голоса и музыка. Кто-то играл на аккордеоне.

Часовой потоптался возле крыльца. Поглядел на окна и прошелся по дорожке. Его шаги гулко отдавались в ночи. Разведчики отчетливо услышали, как солдат вздохнул. На их счастье ночь оказалась безлунной и темной. Часовой потоптался на дорожке и направился вокруг дома. Едва он поравнялся с углом, как оттуда вылетела черная огромная тень. Одним ударом Георгий отправил немца в глубокий нокаут. Убивать солдата не стали, разглядев, что перед ними почти мальчишка. Крепко связав и заткнув рот, оттащили в густые кусты и оставили там.

Пять теней в немецкой форме бесшумно метнулись к входной двери. Вскрыть ее не представило труда. В холле никого не было. Из-за приоткрытой двери в гостиную доносился шум и смех. Из редких фраз, разведчики выяснили, что празднуется чья-то помолвка…

 

Эльза оказалась не единственной женщиной среди приглашенных офицеров. Фон Шют и Виссен появились в сопровождении медсестры и докторши из госпиталя. По этому случаю женщины надели вечерние платья. Танковая дивизия генерала Айке отдыхала неподалеку.

Вильгельм стоял с группой офицеров в парадном мундире со всеми регалиями возле большого дубового буфета, слегка опираясь локтем на него. Он был весел, шутил и смеялся, стараясь не касаться войны в России. Рассказывал анекдоты, время от времени делая глоток шампанского из высокого бокала.

Эльза в длинном платье и наброшенном на обнаженные плечи легком шарфе, развлекала дам, как хозяйка  дома. В углу комнаты сидели двое стариков-музыкантов. Один играл на аккордеоне, второй на пианино. Лились немецкие ритмы. Время от времени кто-нибудь из офицеров приглашал даму потанцевать. В комнате на мгновение воцарялось молчание, а затем разговоры продолжались.

Готтен уже несколько раз поймал взгляд Эльзы на себе. Заметил и ее взгляды на танцующих. Ему все стало ясно. Гостиную заполнила мелодия вальса. Штандартенфюрер извинился перед офицерами:

— Прошу простить, господа! Я скоро вернусь…

Все понятливо улыбнулись. Готтен направился к женщине с легкой улыбкой. Остановился напротив и слегка склонил голову:

— Потанцуем?

Она с готовностью протянула ему руку. Оба закружились в легком вальсе. Эльза понимала, что танцевать быстрее ему трудно и сама старалась замедлить движения на поворотах…

 

Разведчики ворвались в гостиную, когда Эльза и Вильгельм находились напротив двери. Готтен среагировал быстро. Оттолкнув женщину в сторону, метнулся к шкафу в углу комнаты. Распахнул дверцу и схватил висевший там автомат. Женщина едва не упала от толчка, больно ударившись рукой о шкаф. Музыка смолкла. Гости еще только начали приходить в себя от внезапного появления русских.

Штандартенфюрер развернулся, чтобы дать очередь. Короткая очередь из МР, выпущенная Яковлевым практически в упор, бросила его на пол. Пули прошили тело насквозь. Макагонов рявкнул:

— Стоять, суки! — Тут же обернулся к стрелявшему: — Его живым надо было брать! Эх, ты! Это же Готтен!

Немецкие офицеры застыли на тех местах, где стояли, поняв, что сопротивление бесполезно. Эльза, словно во сне, увидела, как падал Готтен. Бросилась к нему с криком:

— Найн!!! Вилли!!! Найн!!!

Упав на колени, приподняла мертвое тело. Уткнулась ему в грудь, пачкая лицо в крови. Стонала над ним:

— Вилли… Вилли… Любимый…

Макагонов поглядел на нее, потом на Готтена. Он все понял по ее словам и понял, чья это была помолвка. Сразу вспомнил Анюту, погибшую по вине штандартенфюрера. Разведчики загнали офицеров и женщин в угол, быстро обыскав мужчин. Остолбеневших музыкантов не тронули. Старики продолжали сидеть за инструментами. Двух заместителей Готтена и четверых немцев, имевших крупные чины, отвели в сторону и связали. В углу остались только перепуганные немки. Абрам и Георгий стояли рядом с Василием, ожидая распоряжений лейтенанта.

Эльза подняла голову и взглянула на стоявших рядом разведчиков. Она мгновенно узнала всех троих и поняла, что эту операцию спланировала именно стоявшая троица, а значит они виновны в смерти ее Вилли. Немецкий автомат, выпавший из руки Готтена, валялся рядом. По странной причине никто пока еще не поднял его.

Оружие оказалось в ее руках мгновенно. Георгий, все это время краем глаза наблюдавший за женщиной, опередил. Его очередь прошила Эльзу Бергер раньше, чем она успела нажать на курок. Очередью ее отбросило назад. Женщина выронила автомат и рухнула рядом с Готтеном. Красивое платье начало набухать кровью на груди и животе. Последним усилием она повернула голову к любимому и замерла. Открытые мертвые глаза штандартенфюрера смотрели в ее мертвые глаза…

Макагонов поглядел на два трупа и вздохнул:

— Жаль… Их обоих надо было живыми брать… — Вновь поглядел на штандартенфюрера и докторшу: — Хотя для них так даже лучше…

Петров вздохнул:

— Уходим! Этих шестерых фрицев с собой забираем… — Посмотрел на стариков и женщин: — А этих связать придется. Я не привык со стариками и бабами воевать…

 

Яковлев, едва очутились в лесу, дал короткую радиограмму в штаб. Петров требовал группу прикрытия и сообщал о важных пленных. Разведчики гнали захваченных немцев к линии фронта целую ночь практически без остановки. Под утро встретились с группой, отправленной им навстречу. Василий, шедший впереди, вдруг услышал знакомый до боли голос, окликнувший:

— Это вы что ли группа Петрова, которую нам встретить приказано?

Сердце бешено забилось. Макагонов, не веря себе, вместо ответа спросил:

— Юрка?.. Брат…

Серая тень метнулась к нему, сгребя за плечи:

— Вася!.. Вот так встреча…

Василий мгновенно отметил, что брат сильно возмужал и изменился. На повзрослевшем лице имелась густая щеточка усов. Разведчики в обоих группах были шокированы встречей братьев. Петров выдохнул:

— Ну надо же! Чего только на войне не бывает…

Юрий, оказавшийся командиром встречавшей группы, поторопил:

— Ладно, братуха, уходить нам надо! Слышишь, фрицевские шавки лают? Потом поговорим…

Две группы отходили к русским окопам, отбиваясь от наседавших немцев, уже узнавших о наглом нападении русских на особняк под Остенбургом и пленении старших офицеров. До своих оставалось не более трехсот метров, но тут уж немцы насели на разведку основательно. Нельзя было даже головы поднять.

Разведчикам пришлось бы туго, если бы не русская самоходка, неожиданно появившаяся с фланга и открывшая огонь про фрицам. Немцы начали откатываться и разведчики благополучно добрались до своих.

Вскоре самоходка прогромыхала где-то за окопами. Импульсивный Георгий попросил Василия, стоявшего и разговаривавшего с братом:

— Вась, я сбегаю, спасибо скажу!

Макагонов махнул рукой:

— Ну, беги, коли не устал!

Кавтарадзе вернулся в обнимку с Чернопятовым. Радости друзей не было предела…

 

Потом боев, ранений и вылазок в тыл противника было немало, но четверо друзей больше не теряли друг друга на лихих дорогах войны…

 

Поезд несся на восток. В каждом вагоне играла гармошка. Смеялись и пели солдаты, возвращавшиеся домой. Жарко пригревало солнце. Цвела сирень и пели птицы. Война была закончена.

В одном из вагонов сидело трое друзей. На выгоревших гимнастерках у каждого имелся целый иконостас из орденов и медалей. Рядом веселились товарищи, а они переговаривались. Георгий вовсю уговаривал Абрама:

— Едем со мной, в Грузию! Стефу с собой заберешь, а тещу дяде оставишь. Все село примет тебя, как родного! Вот увидишь!

Гольдберг отказался:

— Меня дядя Абрахим ждет. У него же, кроме меня, никого не осталось. Доучиться хочу. Стать наконец-то юристом, раз уж война помешала сразу выучиться…

Молчавший все это время Макагонов неожиданно предложил:

— А давайте мы в этот день каждый год встречаться? По очереди станем ездить друг к другу. И Петьку надо снова к нам присоединять. Все же многое вместе пережить довелось.

Абрам добавил:

— И писать будем, чтоб все-все знать!

Георгий улыбнулся протянув ему руку:

— Тогда на следующий год, ко мне…

Все вновь заспорили, к кому первому надо ехать. А поезд продолжал идти на восток. Мелькали полустанки с встречавшими бабами, стариками и детьми…

 

Георгий осторожно дотронулся сморщенной ладонью до головы крайнего мальчика. Погладил и ничего больше не сказал. За калиткой послышался шум и он обернулся. В калитку, опираясь на трость, вошел полностью седой старик и Кавтарадзе шагнул ему навстречу с возгласом:

— Василий!

Посмотрел на калитку с надеждой и Макагонов понял его взгляд. Успокоил:

— Да идут они. Идут! И Абрам и Петр. Их твои родные остановили. А я вот поспешил тебя увидеть. Прорвался, как и раньше…

Старики стиснули друг друга в объятиях.

По радио передавали «В лесу прифронтовом», а в грузинский дворик, один за другим вошло еще два убеленных сединами старика, с колодками от многочисленных наград.

Вслед за ними ввалилось многочисленное семейство Кавтарадзе. Забегали женщины, торопливо неся горячие блюда и холодное вино. Из соседнего двора неслась многоголосая грузинская песня. Радостно перекликались дети, в который раз разглядывая награды прибывших фронтовиков. А они плакали, обнимая друг друга, тут же делясь новостями, чаще печальными…

На фоне суеты звучат слова:

— Помнишь Игната Бабенко со второй роты? Умер в апреле. Чуток не дожил…

— А ротный наш, мне сказали, давно помер…

— Да, все меньше нас остается…

— Что поделать? Не молодеем…

— Жора, звезду ты так и не убрал. А ведь хотел…

— Зачем, Абраша? Зачем, дорогой? Она не мешает. Под волосами не видно. К тому же все соседи знают, что я грузин…

— Н-да, пострадал-то ни за что тогда…

 

                                                                                                                      Октябрь-декабрь 2005 года